Портрет поздней империи. Андрей Битов

…Однажды Битов позвонил мне — кажется, в первый и последний раз — и позвал к себе в гостиницу. Как правило, ему бронировали номер в «Ани». Десять минут прогулочного шага до Дома писателей, еще ближе жил его друг Грант Матевосян. Обычно наши беседы были кратки и вполне бессодержательны: как пройти туда-то, бывал ли там-то, кто таков его новый знакомец. Теперь вопросы начал задавать я, не житейские, а сугубо литературные. Спустя минуту-другую он молитвенно поднял сомкнутые ладони: только не вздумайте меня интервьюировать. «Давайте-ка спустимся вниз, у меня тут не очень уютно». На первом этаже был бар, скорее похожий на буфет, никто не сидел у стойки, только за столиками. Взяли бутылку «Арени» — ходовое, но хорошее красное вино. Битову было сорок, разница в возрасте невелика, хоть и чувствуется; он родился за четыре года до войны, я через год после. Он почти сразу перешел на «ты», я так и не смог одолеть некую преграду, разве что перестал величать Андрея по отчеству, не более того. С радостью узнал, как он любит Юрия Казакова, первого, кем я некогда восхитился среди тогдашних прозаиков. У Василия Белова, столь от него далекого, ему нравилось то же, что и мне, — «Привычное дело» и «Плотницкие рассказы». Заговорили о Шукшине, чей роман о Разине не произвел на меня впечатления. Битов пожал плечами: «Зато дали бы ему снять фильм… Да ведь ясно было, что не дадут». Прозвучало слово роман, и он без перехода спросил про «Пушкинский дом»: как тебе? Я не успел ответить, он заговорил сам. Примерно так. Понравилось, нет ли, плохой ли, хороший ли — пустые слова. Понимаешь, это роман, настоящий. Таких по-русски в этом веке всего три (либо чуть иначе: может, всего три). Мы ополовинили вторую бутылку; коль скоро были подшофе, то самую малость, и все-таки разговор уже скакал с пятого на десятое. Что-то нас отвлекло, Битов прервался; когда же вернулись к своим баранам, те побрели в сторону. Так я и не узнал, о каких еще романах он хотел сказать. Он поинтересовался, немного невпопад, пригодилась ли рекомендация. Поблагодарив, я спросил, сам ли он ее писал; было у меня подозрение, что это Юриных рук дело. «Сам, конечно, — кивнул Битов, — а то как же. Юра поправил, и только». Потом я пожаловался — никак не могу взяться за «Игру в бисер», что-то меня держит (прочел лет десять спустя). Битов ответил, мол, сделал для себя такой вывод: если я в моем возрасте не читал чего-то, значит, могу без этого жить, значит, это мне и не нужно. «Какая-то софистика», — помотал я головой. «Поживешь с мое, сам убедишься», — стоял он на своем. Из любопытных вещей, услышанных тогда, запомнилась одна реплика. Со слов Битова, без договора, заключаемого с издательством, и желательно договора с авансом, он редко-редко принимается за работу. Договор его подгоняет, обязывает, усаживает за стол. «И вообще договор — это признание твоей принадлежности к писательской братии. Дают аванс — ну, стало быть, считают писателем». Он говорил вроде бы не на полном серьезе, но шутка была та самая, в которой только доля шутки. В конце спросил: «Есть у тебя „Дни человека“? Ну, давай поднимемся». Мы вернулись в номер. Книга, датированная 1976 годом, до Еревана, видимо, не дошла. Взяв ручку, он ее повертел и заполнил страницу перед титульным листом сверху донизу. Надпись была не длинная, просто писал он столбиком, как стихи; выпрямлю ее: «Жоре Кубатьяну — Андрей Битов Сердечно — всегда — always[18] — каждый день — never[19] — никогда — что пожелать — с приветом и любовью — май 77 Андрей Битов». Знаков препинания, как в теперешних верлибрах, не было вовсе, только тире после каждого слова-строки.