Портрет поздней империи. Андрей Битов

Битов держался отстраненно, хотя охотно выпивал с парнями на каждом биваке. Программа была насыщенной, и лужаечный отдых приходилось урывать. В королевстве медленно и скрытно зарождалась осень. Мы переезжали из Копенгагена в Орхус, из Орхуса в Оденсе — родину сказочника. День провели в Хельсиньоре — так датчане зовут шекспировский Эльсинор. Но переезды в маленькой стране при том уровне комфорта, которого мы еще и вообразить не умели, служили только дополнительными бонусами (этого слова мы тоже еще не употребляли). А многочисленные приемы и выступления были не утомительны и сытны. Битов все помалкивал и лишь изредка ухмылялся, глядя на наше щенячество, словно бессловесно вопрошал — и тут же разрешал: «Что, дорвались? Ну, порезвитесь!» Странными оба Андрея были руководителями! Ничем абсолютно не руководили, тем более что всю оргчасть взяла на себя викингша Мария Тецлаф — одна из инициаторов вояжа, переводчица, говорившая по-русски легко и бегло.

В оденсенском парке (разумеется, тоже носящем имя Андерсена) гуляли датские доги без ошейников и поводков. Их все кому не лень гладили и приласкивали, включая колясочных детей. Методом исключения самой такой возможности в нашей малоорганизованной группе возникла легенда, будто один из этих наверняка стерилизованных и совершенно безобидных зверей укусил Битова. Возможно, сочинилась подобная нелепость ввиду того, что Битов сам был отчасти похож на датского дога — без ошейника и поводка, элегантный, с узкой спиной и мрачноватый. Парков и чистеньких сквериков было вокруг множество. Помню Битова дремлющим на темной и продолжительной скамье «навеселе, на дивном веселе…» (он любил эти стихи Горбовского).. Датские скамейки вообще почему-то запечатлелись в памяти отдельными артефактами. В роскошном саду Королевской библиотеки столицы мы пили пиво у подножия памятника Кьеркегору. Разумеется, сидя. Кто же пьет пиво стоя? При этом мы затаенно и вслух мечтали попасть в хипповый рай — Христианию, самоуправляемое пристанище всех маргиналов мира. Битов со знанием дела сказал: «Только без ночевки. А то потом не выберетесь — затянет. Во Внутреннем Эстербро лучше, чем во Внутренней Монголии». Это было задолго до «Чапаева и Пустоты», и я едва ли поняла соотнесение престижного района Копенгагена с Северным Китаем. И с постмодернизмом Битова, кажется, еще не ассоциировали, хотя в истории с датским догом он смутно проглядывается. Битов часто произносил странные, неразгадываемые и невоспроизводимые фразы. Память специально устроена для чтения неразгаданного, не снятого с поверхности звука в момент произнесения. Может, Битов сказал совсем другое, но воспроизвелось это. Или придумалось, но из его посыла? Битов часто впроброс говорил много загадочного и, кажется, ненаписанного. Но и написанное, по моим ощущениям, рождалось так же: подальше положишь — поближе найдешь.

Пиво мы пили почему-то всегда рядом с памятниками — и королям Фредерикам и Кристианам, и королеве Марии, и создателю парка Тиволи, и неподалеку от композитора Нильсена, привидевшегося скульптору отчего-то голым мальчиком на лошади. И уж конечно, возле Русалочки, с которой в ту пору что ни год вандальски снимали голову. Но нам повезло — мы попали в период присутствия головы. В университетском ютландском Орхусе мы с Битовым оказались на очередной скамье вблизи памятника Понтоппидану, автору восьмитомного и никем, кажется, не дочитанного романа «Счастливчик Пер». «Неизвестный нобелевский лауреат, − меланхолически отметил Битов. — У нас Платонову памятника нет».