Портрет поздней империи. Андрей Битов

Через несколько лет мы с Надеждой Кондаковой поехали на выступления в Финляндию. Ночь до Питера, потом автобусом до Хельсинки. А возвратились в Петербург утром, уставшие от финских впечатлений и разъездов. Целый день даже в Великом Городе, да еще в битовскую ветреную погоду, было не осилить. «Давай позвоним Битову, − предложила Надя. — Он сейчас точно здесь. Посидим, поговорим». Одна я бы никогда на такой поступок не отважилась. Но в компании — дело другое. Где это происходило, в каком из битовских петербургских жилищ? Я не помню. Проще всего было бы спросить у Надежды, но мне важно ощущать, будто мы провели тот день на Аптекарском острове, в книге Битова, которую он хотел писать всю жизнь. Питерский Битов отличался не только от датского, но — кардинально — и от московского, где мы впоследствии пересекались достаточно часто. Он был дома. Недаром главная книга, известность которой и неразрывная ассоциативность которой с именем автора его раздражала, несет в названии архетип и концепт Дома. Домашний Битов утрачивал загадочность и непостижимость, но приобретал полноту человеческого. И память заретушировала наверняка важные разговоры того дня. Оставила только облик, только приглушенный свет комнаты и темную охристость его свитера. Потом было много недоразумений и несогласия, на которые так богата «жизнь в ветреную погоду». Но Битов остался для меня там. Дома. «Мы привыкли думать, что судьба превратна и мы никогда не имеем того, чего хотим. На самом деле все мы получаем с в о е — и в этом самое страшное…» — читаем в «Пушкинском доме». В тот день я получила своего Битова.

2019

Виктор Куллэ Москва БАБОЧКА В ДЕКАБРЕ

© В. Куллэ

О Битове — значит сразу обо всем, что для человека, жизнь литературе посвятившего, обладает значением. О языке и о душе. О текстах и о поступках. О Москве и о Питере. Об Империи и о Свободе. О свободе — в первую очередь. Речь даже не о той «тайной свободе», которую некогда Пушкин провозгласил, а нам Блок завещал, — точнее, не только о ней. Битов, правда, был одним из самых свободных людей, которых мне довелось знать. Каким-то дивным образом он — с советской властью специально не конфликтовавший, но и в услужении у нее не числившийся — исхитрился прожить жизнь абсолютно свободного человека в несвободной стране. Несоизмеримо более свободного, чем заигравшиеся в сложных выстраиваниях отношений с государством шестидесятники — и даже чем отчалившие за кордон друзья-эмигранты.

Причина проста: Битов был как-то экстраординарно, чудовищно даже умен. Он обладал счастливой способностью мгновенно оценивать ситуацию, вычленять в ней самое существенное, подвергать точному анализу — чтобы в итоге вовремя «выключиться», сделать шаг в сторону. Так, вероятно, утрачивает интерес к партии, дальнейшее развитие которой во всех вариантах просчитано и предсказуемо, шахматный гроссмейстер.

Речь, разумеется, о «выключении» внутреннем: заслуженно обладая славой рафинированного интеллектуала, — затворником, обитателем башни из слоновой кости, посвятившим жизнь игре в бисер, Битов явно не был. До того как обернуться «живым классиком», Андрею Георгиевичу довелось и пережить глухие годы непечатания, и поездить по геологическим экспедициям, и оттянуть солдатскую лямку в стройбате на Севере. Да и в достаточно преклонном возрасте Битов поражал завидной, едва не через край бьющей витальностью. Он умел простодушно, по-детски радоваться самым незатейливым вещам, выстраивая их в каком-то суверенном порядке, задним числом придумывая обоснование неслучайности их появления в его собственной жизни.

Битова по умолчанию принимали за «мудреца», но ему мудрость как таковая была скучна, что ли. Живое и непосредственное удовольствие Андрей Георгиевич получал не от безукоризненно выверенной цепочки умозаключений — а от собственной способности глянуть на нечто до неприличия общепринятое с небывалой доселе точки зрения. Со стороны это выглядело как истинное чудо. Не секрет же, что по большей части мы обитаем в мире продуктов чужой умственной деятельности, в мире клише и конвенций. Эдаких культурных чучелок, подменяющих пропущенную через себя, личностную картину мироздания. Граница между автоматически усвоенным чужим мнением и плодами собственных умозаключений не всякому очевидна. Вот в этой пограничной зоне Битов работал неустанно. То ли геологом, то ли кладоискателем, а порой даже сапером — по сути, всеми ими одновременно.