Портрет поздней империи. Андрей Битов

Основной урок эстетический, разумеется, восходит к завороженности Битова Пушкиным. Он ведь именно за «Пушкинский дом» в святцы отечественного постмодерна угодил. По недоразумению, что ли. На деле Андрей Георгиевич — традиционалист махровейший. Закавыка в том, что постмодерн в его отечественном изводе тяготел — не хуже соцреализма — всех построить по ранжиру, вписать в табель о рангах. А Битов из этой табели выламывался. Говоря современным сетевым языком: откровенно троллил многочисленную когорту кормившихся на нем славистов. Сам отдушину обретая изначально в Александре Сергеевиче — а под конец уже во всей отечественной классике: от Ломоносова до Зощенко. Для него классика ничего общего с табелью о рангах не имела — Битов обладал дивным свойством общаться с ушедшими примерно как Мюнхгаузен в великом исполнении Янковского. Помню, сперва вусмерть заинтересовался моей нестандартной версией прочтения сонетов Шекспира — расцвел, начал включаться — а потом вдруг махнул рукой: «Это мне поздно. Уже не успею…»

Пушкинские штудии Битова уникальны, а Волга впадает известно куда. Тут важно понять, что Битова, похоже, интересовал не вопрос устья и даже не вопрос истоков: то, почему вода течет. То, как она течет. Отсюда — и фундаментальная, трудоемкая попытка дотошно восстановить в хронологическом порядке, включая буквально записки в прачечную, обстоятельства последнего года жизни Александра Сергеевича; и отсюда же — откровенно хэппенинговое, карнавальное, поразительно светлое и целомудренное открытие памятника перебежавшему дорогу Зайцу.

Для меня ключом к пониманию механизма этой взаимосвязи стало чтение Битовым вживую черновиков классика — в Питере, на роскошном праздновании 70-летия. Впечатление это производило попросту ошеломляющее — гораздо более сильное, чем в записи. Происходило все действо в Джазовой филармонии, а сопровождала его роскошная команда, собранная Володечкой Тарасовым. Чтобы не запутаться, попытаюсь разложить ощущения на несколько составляющих.

На первый взгляд (тем паче, весьма деликатно подсвеченное джазовыми виртуозами), это было чистое камлание. Андрей читал, постепенно обретая драйв; казалось, голос преображается в джазовый инструмент — при этом без малейшей декламации, актерства. Все воспринималось так, будто ты случайно подслушал внутренний монолог человека, бесконечными повторами доводящего себя едва не до исступления.

Второе (а формально, вероятно, первое) — нахальная и блистательная в своей удачливости попытка влезть в шкуру Александра Сергеевича, показать психомоторику рождения стиха как бы изнутри (а для нас, слушающих — как бы со стороны). Подозреваю, что изначальная задача была именно такова — все прочее добавилось в процессе. Для того чтобы просто наткнуться на эту идею, нужно было бессчетно перечитывать эти самые черновики — перечитывать именно как чтение душеполезное и доставляющее эстетическое удовольствие, а не сухим глазом текстознатца-интерпретатора.

И наконец, третье: те поиски «нашим всем» чистоты звука, единственно верной интонации, которые и выставил Битов напоказ в своем проекте, содержат полузабытый ныне намек на изначальную связь поэзии и мелоса. Впрочем, даже не намек и уж никак не декларацию, скорее все-таки урок — для меня лично чрезвычайно значимый.

Другой урок, человеческий, касается омрачившей последние годы Андрея Георгиевича истории с попыткой рейдерского захвата ПЕНа. Я был в Питере, маму выхаживал — и он был в Питере, приходил в себя. Иногда я забегал в гости, обсуждали происходящее. Битов дивился: «Я же сам уходить собирался, но если они так — придется остаться». И он остался еще на один срок, хотя сил уже практически не было. Т. е. эта внутренняя стойкость фантастическая — которая опиралась явно на некую мальчуковую доблесть его легендарной юности — не покидала Битова до последнего часа. Помню разговор, когда Андрей Георгиевич иронизировал над тем, как справедливо его причислили к «ватникам»: «Я памятник Империи ваял, когда ни о каких „ватниках“ еще речи не было. А теперь и Иосиф в имперские поэты попал…» И тут я вспомнил, как ловко Томас Венцлова парировал зачисление Бродского в «имперские поэты»: «Есть ведь еще Империум культуры, гораздо более беспощадный…» — «Вот! — довольно хмыкнул Битов. — Вот!»