Портрет в коричневых тонах (ЛП)

Проснувшись среди дельфинов и флорентийских наяд, первым делом я спросила о своих бабушке и дедушке, Элизе и Тао. Их я тщательно искала по всему дому и саду, а потом устроилась у двери и стала ждать, пока они сами ко мне не придут. Всё то же самое повторялось до конца недели, несмотря на прогулки, подарки и нежности со стороны Паулины. В субботу я сбежала. Я ещё не оказывалась на улице в одиночестве и была не способна там ориентироваться, однако ж, инстинкт подсказал, что нужно было спуститься с холма. Таким способом я и добралась до центра Сан-Франциско, по которому, напуганная, бродила несколько часов, пока смутно не разглядела в толпе двоих китайцев с небольшой повозкой, полной одежды, что надо было постирать. Я решила последовать за ними, держась на благоразумном расстоянии, потому что люди уж очень походили на моего дядю Лаки. Те направлялись в Чайна-таун – именно там располагались все прачечные города – и вскоре я вошла на территорию столь знакомого мне квартала, где почувствовала себя гораздо увереннее, хотя по-прежнему не обращала внимания на названия улиц, а также и не припоминала адреса моих бабушки и дедушки. Для того чтобы попросить о помощи, я была застенчивой и слишком испуганной, поэтому всё ходила и ходила без определённого направления, ведомая лишь запахами еды, звуком языка и видом множества небольших торговых палаток, которые уже не раз обегала раньше, держась за руку моего деда Тао Чьена. В какой-то момент меня одолела усталость, из-за чего и пристроилась на пороге ветхого здания, где меня тут же стало клонить в сон. Спустя некоторое время я проснулась от встряски и ворчания некой пожилой женщины с тонкими, нарисованными углём посередине лба, бровями, благодаря которым лицо становилось похожим на маску. Я издала крик ужаса, хотя вырываться было поздно, потому что она уже сжимала меня двумя руками. Затем женщина отвела меня, брыкающуюся, в какую-то зловонную каморку, где и заперла. В помещении, куда я попала, очень плохо пахло, и со страха и голода я предположила, что заболеваю, потому что меня начало тошнить. Я совершенно не знала, где находилась. Едва оправившись от тошноты, я во всё горло стала звать своего деда, после чего вернулась та же женщина и залепила мне несколько пощёчин, от которых у меня перехватило дыхание; ведь раньше меня никогда не били и думаю, что от подобного было больше удивления, нежели боли. Она мне приказала на кантонском наречии китайского языка, чтобы я замолчала, или та выпорет меня бамбуковым прутом. Затем женщина меня раздела, осмотрела целиком и полностью, обращая особое внимание на рот, уши и половые органы, после чего одела меня в чистую рубашку и унесла мою перепачканную одежду. Я снова осталась одна в комнатёнке, которую окутывал полумрак, становящийся всё больше по мере того, как уменьшался свет в единственной пуст'oте, где была вентиляция. Думаю, что подобное приключение все-таки оставило на мне клеймо, потому что прошло уже двадцать пять лет, а я всё ещё содрогаюсь от ужаса, когда вспоминаю те нескончаемые часы. Тогда дети не гуляли по Чайна-тауну в одиночестве, семьи их ревниво оберегали, потому что из-за малейшей невнимательности со стороны взрослых те запросто могли исчезнуть в дебрях детской проституции. Для этого я была слишком молода, однако ж нередко похищали или, совершенно того не скрывая, покупали малолеток и моего возраста, чтобы уже с детства обучить несчастных девочек всему разнообразию развращённости. Женщина вернулась спустя несколько часов, когда уже полностью стемнело, и пришла та в сопровождении мужчины, бывшем гораздо моложе. Оба осмотрели меня при свете лампы и начали что-то горячо обсуждать на известном мне языке. Тогда я мало что поняла, потому что была слишком истощена и вдобавок умирала от страха. Пару раз мне вроде послышалось имя моего деда Тао Чьена. Затем люди куда-то ушли, и я вновь осталась одна, дрожа от холода и ужаса неизвестно сколько времени. Когда же дверь открылась вновь, меня ослепил свет лампы, и я услышала своё имя Лай-Минг на китайском языке и тотчас узнала своеобразный голос дяди Лаки. Его крепкие руки подняли меня, а дальше я уже ничего не знала, потому как полученное облегчение меня разом ошеломило. Также я не помню ни обратного путешествия в экипаже, ни того, как я снова оказалась в особняке Ноб Хилл прямо перед своей бабушкой Паулиной. В моей памяти ничего не сохранилось и о том, что произошло в последующие недели, потому что я подцепила ветряную оспу и была очень больна – одним словом, тогда в моей жизни наступило далеко не однозначное время, полное различных изменений и многих противоречий.