Портреты заговорили

По рассказу Дарьи Фёдоровны, в покой императрицы её ввели «обер-церемониймейстер граф Лита[168] и граф Станислав Потоцкий». «Увидев меня, она воскликнула: „Долли посольша!“, затем она прибавила: „эту посольшу мне надо расцеловать!“ — нежно меня обняв, императрица сказала мне много добрых и ласковых слов. Должна признаться, что я была тронута до слёз»[169]. Не зная прежних (1823 года) писем Долли к мужу, было бы непонятно, откуда вдруг такая нежность у императрицы Александры Фёдоровны к жене нового австрийского посла. В действительности встретились старые знакомые. Напомним, что когда-то жена великого князя Николая Павловича обращалась с дочерьми Елизаветы Михайловны «как с сёстрами». Долли записывает: «Императрица мне напомнила так много; я не видела, будучи молодой (так!)[170], когда розовые очки, через которые видишь всё, готовы разбиться, но ещё полностью наслаждаешься всеми удовольствиями, которые видишь через них. Она напомнила мне нашего обожаемого бессмертного императора Александра и всё доброе, что он для нас сделал». «После обеда, в день моей аудиенции, я встретила императрицу верхом в сопровождении императора; она была в самом деле прелестна в таком виде. Император подъехал ко мне и сказал, что ему очень приятно видеть меня здесь надолго; он прибавил: „разрешите вам показать свою внешность“, и, сняв шляпу[171], он дал мне возможность увидеть целиком свою замечательную красивую голову. Он пополнел, и в его облике есть нечто, напоминающее императора Александра» (22. VII. 1829)[172].

Итак, Шарль-Луи Фикельмон начинает свою деятельность австрийского посла в Петербурге в очень благоприятных условиях. Он назначен сюда по желанию Николая I, на которого, очевидно, произвёл благоприятное впечатление ещё во время своего приезда в столицу с чрезвычайной миссией. Близость Дарьи Фёдоровны с императрицей Александрой Фёдоровной, её давнишнее знакомство с Николаем Павловичем (иначе царь, очевидно, не счёл бы возможным говорить жене иностранного посла о своей внешности) — всё это, несомненно, способствовало близости между с Зимним дворцом и австрийским посольством, далеко не бесполезной и для служебной работы дипломата. Изучение этой работы в мою задачу не входит, и я в дальнейшем коснусь её лишь вкратце. Наше внимание будет сосредоточено на личности Фикельмон, её русских литературных связях и — прежде всего — на роли Дарьи Фёдоровны в жизни и творчестве Пушкина.

Предварительно я должен всё же вкратце рассказать и о дальнейшей служебной карьере её мужа, итальянский период которой нам уже достаточно известен. Коснусь отчасти и его литературной деятельности, которая когда-то имела немалую известность. В следующих очерках я не раз буду возвращаться в обстоятельствам петербургской жизни супругов Фикельмон. Упомяну пока о том, что, вернувшись в 1826 году в Россию, Елизавета Михайловна Хитрово и после приезда Долли с мужем в Петербург некоторое время жила отдельно со старшей дочерью Екатериной на Моховой улице в доме Мижуева[173]. Весной 1831 года она переехала в арендованный австрийским посольством обширный особняк кн. Салтыковых (современный адрес — Дворцовая набережная, 4), но занимала там, как мы увидим, отдельную квартиру. В ней Е. М. Хитрово прожила восемь лет и здесь же скончалась (3 мая 1839 года). Её дочь, Екатерина Фёдоровна Тизенгаузен, стала личным другом императрицы Александры Фёдоровны. В мае 1833 года она в качестве камер-фрейлины переехала в Зимний дворец[174]. Свой ответственный пост граф Фикельмон занимает в течение целых одиннадцати лет, получив в 1830 году чин фельдмаршала-лейтенанта австрийской армии[175]. Изредка посол уезжает из столицы. Летом 1833 года он отправляется в Чехию, которая тогда называлась Богемией. Осенью 1837 года граф был в Крыму, но Дарья Фёдоровна, насколько нам известно, в этом путешествии его не сопровождала. В первые годы пребывания Фикельмона на посту посла в Петербурге князь Меттерних, несомненно, был доволен его деятельностью, хотя судить об этом приходится лишь по косвенным данным — документов мы не знаем[176]. В Вене были довольны до поры до времени.

У Николая I благоволение к Фикельмону сохранялось в течение всего пребывания графа в Петербурге. Об этом свидетельствуют, между прочим, и высокие награды, полученные им в России. В ноябре 1833 года (запись Дарьи Фёдоровны 10.XI) ему был пожалован высший русский орден — Андрея Первозванного, который иностранным послам давали в очень редких случаях. При отъезде из России он получил ещё более редкое отличие — бриллиантовые знаки к этому ордену[177]. Впоследствии автор одного из некрологов Фикельмона писал, что покойный «благодаря своему долгому пребыванию в России, получил особое пристрастие к этой северной стране и питал большую привязанность к особе императора Николая, который относился к нему с особой благосклонностью»[178].