Порубежье (СИ)

Кощей ревнив, как любой мужчина, и колдун сильный. Подкараулил он Бурмила, поймал в сети да приковал цепью к дубу заветному, на кромке. Убить-то сына Стрибога непросто даже великому колдуну… А вот на кромке… Кромешникам туда ходу нет, а смертные не видят того дуба, только иногда слышат стоны Бурмила, но это еще боле пугает их…

А Юки-онна родила в положенный срок сына, и подчинился ему по слову Стрибогову восточный ветер. Имя тому внуку Стрибог дал — Сумрак, а мать Фудзином нарекла. Носит он белые одежды и является вестником смерти. На родине его считают, что ничто новое не может возродиться, если не умрет старое, потому даже праздники смерти посвящают, Сумрака чествуя.

— Воструха… А Бурмила кто-нибудь освободил?..

Власа сжала в кулачках край одеяла, так жалко ей стало брата Морозова…

— Последние восемьдесят лет я о нем даже не слышала, а ране говорили, что слыхали вроде как смертные, слыхать слыхали, но не видали. Да ты не плачь, ягодка, ему-то сто лет что тебе годик! Не плачь, этот вьюн и не из таких передряг выбирался!

— А из каких? Расскажешь?

— Потом расскажу! А сейчас спи.

Глава тринадцатая

— По-настоящему я Живопыра.

— Оно и видно.

к/ф «Собака на сене»

Вадька приподнялся, превращаясь в слух.

— Ванька, ты слыхал?

— Да.

Иван задумчиво хмурил брови. Вой уже перешел в редкие стоны, словно кто-то сквозь зубы боль выпускает. Вон Вадька подобрался весь. Не иначе нестись собрался, спасать. Не пойми кого. Вона, уже факел мастерит, неугомонный.

— Что, коли там нечисть какая? — лениво осведомился Иван. Всё равно идти придется, Вадька завсегда слово найдет. Или трусостью подначит, или к совести воззовет, или к любопытству. Вот и на сей раз тоже:

— Что, скажешь, нечисть не создание живое?

— Ага, живое. И возможно, весьма голодное. И возможно, вечерять оно предпочитает человечиной.

— У нас скатерть-самобранка есть.

— Думаешь, человечину подаст? Эта самобранка, как Славен улетел, кроме хлеба и воды, ничего не подает из яств.

— Дурень, что ли, человечину! Как будто ничего более вкусного нет.

— А ты что, пробовал? — с интересом осведомился Иван.

Вадька похлопал пушистыми, как у девки, ресницами.

— Совсем ты, царевич, дурень, и шутки у тебя дурацкие! Вон бери факел да пошли смотреть.

— А может, это, по зорьке? А? — без особой надежды спросил Иван.

— Мы и по зорьке, и по полудню тут всё вдоль и поперек исходили. И ничего такого не видывали. Я так чую, это чудо на пограничье с кромкой где-то располагается и лишь в ночной час, да именно в полнолунье, с явью соприкасается. Вставай! Вот, держи факел да пошли!

Иван поднялся с истинно христианским смирением, взял факел и тронулся за товарищем.

— А вот скажи, Вадька, кромка — это что, навь?

— Нет, кромка — это кромка, зыбкая граница аккурат на краю нави и яви. Вроде и рядом с нами, не за тридевять земель, но и не зайдешь как на соседний двор.

— А ты там бывал? Тамошних жителей видал?

— Да бывал пару раз. Да и ты бывал, к Марине Моревне-то как раз на кромку и ходили.

Иван слегка дернулся, поход тот вспоминая, точнее отход из похода, а еще точнее — стремительное бегство, когда за спиной вода в лед превращалась и ледяное дыхание задницу через порты жгло.

— А… Это и есть кромка? Занятно… А вот лешаки, водяные и прочая… жизнь другая, они как, на кромке тоже живут?

— Они да, они аккурат на кромке, на самом-самом краешке, так что и в яви, и в нави бывают.

— Вот ведь занятно-то как! А…

— Тишь ты! Слыхал?

— То ли скрип какой, то ли стон… как железо какое брякнуло…

— Верно! А теперь тихо-тихо идем, факел туши — луна хорошо светит. Гляди-ка, впереди полянка, днем ее точно там не было!

Вадька бросил котомку на край поляны, факел о землю затушил аккуратно.

Царевича всегда поражала способность друга ориентироваться в пространстве и место запоминать.

Ивану — куст и куст, а вот для Вадьки они все разные, каждый со своей статью.

И впрямь лес быстро закончился и взору открылась лужайка с ровной низенькой травкой. А посередь лужайки стоит огромный-преогромный дуб. Наверное, если пять здоровых мужиков возьмутся за руки в хоровод, только так его обхватить можно. Дуб тот толстой цепью обмотан, неужто из золота? И цепью той к дубу кто-то прикован, намертво.

— И наверное, не просто забавы ради, а?

— Тш-ш-ш… Вестимо, не просто… — Вадька говорил едва слышным шепотом, одновременно пытаясь из-за деревьев разглядеть дуб повнимательнее. — Только я так вот мыслю: если добро зло побеждает, то насмерть, никуда его не прячет, чтобы такие простаки, как мы, его не освободили по случаю…

— А добро, значит, можно?

— Добро — оно всегда сильнее. Его нельзя победить, — уверенно молвил богатырь. И продолжил: — Но нет зла безусловного в мире, вот того же скотьего бога, Велеса, взять. Злой он? Вроде и не добрый, а всей скотине да зверью покровитель.

— Точно. Всякой скотине. Например, нашему столбовому боярину Антипу, то точно.

— Какому Антипу?

— А, ты не знаешь, — махнул рукой Иван, — в стольном граде у нас. Тварь редкостная.

— А… Ну это понятно… Пошли, что ли? Посмотрим? Раз уж пришли?