Порубежье (СИ)

Помолчали. Воевода вспоминал былые подвиги священника, а Славен пытался представить отца Михаила с булавой. В воображении булава перевешивала высокого и худощавого батюшку.

— Вой он был, — тихо сказал Иван Данилович, — один из первых воев. После, даже когда сан принял, тоже ходил с дружиной. Знатная тогда у него булава была. «Миротворцем» называлась.

— А куда делась?

— Горыныч сожрал. З-з-змей! — Воевода чуть улыбнулся в усы, не понять, то ли шутит, то ли всерьез.

Славен-то в Змея Горыныча очень даже верил, а как не верить, если с другами на спине его летали? А вот отец? Откуда известно? Тоже не прост? Тоже знает?

— А что, отец, не сказки это? — как можно пренебрежительнее спросил богатырь.

— Ой, Славен, ну до чего вы смешные порой! Молодежь! — заржал в голос воевода. — Мните себя самыми важными да просвещенными, а отцы ретрограды-младоумни в другом мире как будто живут, по земле русской не ходят!

Улыбнулся хитро и добавил:

— И на крылатых змеях не летают.

— Отец, так ты тоже знаешь Мо…

— Я много знаю. И знания свои при себе держу. Ибо муж я разумный, а не баба-почесотка.

— Я понял тебя, отец… — Славен склонил голову. Ах как любопытно было!

— Ни шиша ты не понял. Еще и надулся, как мышь на крупу. Вот тебе приятно было бы, если бы тебя да твою Поляну либо Вадьку твои друзья-кромешники обсуждали как некую диковину? Нет? То-то! Вот сидит наш домовушко и слышит, как ты про кромешника как про невиданную зверушку говоришь. Вот и ему неприятно.

— Так Змей не кромешник!

— А ты не русич тогда…

— Я русич! Я на Руси родился и вырос!

— А Горыныч на кромке.

— Так, получается, все, кто на кромке родились и живут, кромешники?

— Нет, сына, они эти… папуасы! — Воевода откровенно хохотал, видя недоумение сына. — Конечно, кромешники.

— Получается, они все… нечисть?

— Отчего же? Вот смотри, все лайки — это собаки, так?

— Так!

— А с другой стороны, разве все собаки — лайки?.. Так и у людей: все сволочи, как правило, люди, но не все люди сволочи. Нечисть, сын, это нечистый духом и помыслами, чести и достоинства не имеющий субъект. А кромешник он или человек — это уж кому сколько совести отмерено… Но отвлеклись мы с тобою, парень. Ты хотел рассказать подробно, что тебе удалось углядеть с ковра-самолета, подаренного бабкой.

— Да совсем не бабка она, — пришла очередь лукаво улыбнуться Славену, а воеводе воздивиться.

****

Большой дом на главной улице Нового городища принадлежит купцу Константину Греку, в бумагах так и написано. Но сегодня, едва взойдя на крыльцо, Костя понял, что приехала истинная хозяйка.

Теснились на крыльце два нарядных, обтянутых кожей сундука, подпирали их тючки с тканями. Возвышался над этим великолепием огромный, свернутый в плотный рулон ковер, судя по всему — персидский. Гостинцы, видать, от матушки.

Тут же три корзинки со снедью, пахнет-то как! Запах детства! Костя подхватил корзинки и пошел в дом.

В светлой горнице сидела за выскобленным добела дубовым столом маменька, Ядвига Йозифовна, и перебирала ловкими пальцами крупу, то и дело посматривая на рассыпанные зерна одним глазом, прищурив второй да этак повернув набок голову. Точно курица. Так вот от кого у него эта манера смотреть одним глазом. За то и прозвали Куриным богом.

А еще точнее — за ладанку. Носит Костя в мешочке на шее камушек со сквозной дыркой.

Еще когда он был совсем маленький и жили оне с маменькой там, где соединяется Черное море с морем Мраморным, нашел Костя этот камушек на берегу, а мама сказала, что если посмотреть сквозь дырочку на солнце да попросить богов исполнить одно желание, то они обязательно его исполнят. Костя решил, что волшебный камень многоразового применения, уж тридцать лет носил его на шее, и тридцать лет боги исправно исполняли в день одно желание. Эх, надо было загадать и сегодня, чтоб мама еще в Стольном граде задержалась… Но больно уж Айгуль видеть хотелось. Да и желание такое надо за две седмицы загадывать было…

— Здорово живешь, мама, — поприветствовал родительницу Костя.

— Да так, Котик, не жалуюсь.

Да. Вот этого было у нее не отнять. Не жаловалась Ядвига никогда. Может, и жаловалась, но никто, кроме ночки темной да подушки, жалоб этих не слыхивал. Ни тогда, когда привезли отца изувеченного, неживого считай, ни тогда, когда она своей заботой да терпением дни его на три года продлила. Не жаловалась и тогда, когда с малым дитем четырех лет от роду на чужую сторону от врага бежала, не жаловалась, когда мыла, шила, штопала целыми днями и ночами, чтобы денег скопить, не жаловалась, когда мужи достойного купеческого сословья ее непотребными словами крыли, ибо нефиг бабе в торговлю соваться…

— Как поживает тот милый котик, Корогот?

— Не жалуется, — на автомате ответил Костя, хотя корогуша жаловался постоянно, как его бедного все притесняют. — А почему, мама, ты его Короготом зовешь?

— Как мне его звать? Васькой? Как представился, так и зову.

— А! Это от названья «корогуша», а я подумал…

Мать положила зернышко в правую кучку и посмотрела левым глазом на Костю.

— Если бы ты, Котик, подумал, то не спрашивал бы. Верно?