Порубежье (СИ)

Староста обрадовался. Ой, говорит, сынки! Радость-то какая! Сколько живем, никто нас от Змея Горыныча освободить не сподобился! Ах вы… богатыри!

Ну и, мол, куда с дороги сразу в бой, надо отдохнуть, в баньке попариться… Затопил баньку, попарились. Уснули мы.

А проснулись в каком-то сарае, связанные по рукам и ногам! Куры домашние промеж нами ходят! А мы лежим рядком, веревками перевязанные, что твоя колбаса!

А этот сын лжи и порока, староста, с кем-то во дворе переговаривается, что, значит, нас умертвить надобно как-то, и лучше бы нас сам Змей Горыныч, это, сожрал.

А ему один голос в ответ:

— Да он это есть не будет…

И второй, низкий такой. Как и не человеческий вовсе:

— Нет, я это есть не буду!!!

Мы все переглянулись, и аж мурашки по спине побежали. Представляешь? Деревенские, оказывается, в сговоре со Змеем-то жили! Они ему, значит, нет-нет да корову давали на растерзание, зато в их деревню никто соваться даже и не зарекался. Кроме нас, смелых…

— И умных, — хихикнула Поляна.

— Не хихикай, вот сожрал бы нас Змей Горыныч, не хихикала бы, — беззлобно пожурил жену Славен.

— Не сожрал бы, рассказывай!

— Ну прикинули мы, кулак к носу, что не так всё просто, и начали потихоньку освобождаться. Я какую-то железяку нашел, то ли плуг ржавый, то ли мотыгу, лежу, перетираю веревки.

А Иван-царевич ржет надо мной тихо. Что, говорит, решил напоследок, перед смертью лютой, жену вспомнить?

— Освобожусь — дам в морду, — пообещал я.

Царевич-то повертелся, повертелся как-то хитро, ослабли его веревки, сидит, выпутывается потихоньку, а Вадька хоть самый тощий из нас, но самый сильный, он поднапрягся пару раз, потужился и просто порвал путы свои.

Освободились мы, значит, одновременно, сидим слушаем, что снаружи происходит. А там первый голос опять говорит — кто о чем, а вшивый о бане:

— Дак что нам с ими делать-то, Горыныч?

Переглянулись мы, значит, снова: точно не ошиблись, в сговоре они с чудищем!

А тот в ответ:

— Да что хотите, то и делайте, я что тех не звал, что вас их вязать да пленять не просил. Отпустите их на все четыре стороны, пусть идут.

А первый ему в ответ, прощелыга староста, значит:

— Как скажешь, Горыныч, как скажешь. Отпустить так отпустить. Но не сегодня, пусть они еще денек в путах помаются, а завтрева, на зорьке, отпустим на все четыре стороны.

— По частям, — сказал Иван.

— В разрубленном виде, — пояснил Вадька.

А мне и добавить-то нечего! Всё так и есть! Не с руки нас отпускать жителям той деревни! Слишком много мы увидали да услыхали.

— Славен, а что, староста заметил, что вы освободились и подслушивали?

— Если и заметил, то виду не подал. Или не заметил скорее. Если б заметил, то принял бы меры. А так ничего. Выбрались мы по темноте, сарай тихонько по бревнышку разворотили и сбежали. Пешими. Коней-то наших богатырских деревенские бессовестно присвоили.

— А дальше?

— Дальше стали мы думу думать, как нам чудо-юдо победить.

Поляна подозрительно хрюкнула, но вид сохранила серьезный.

— Сбежали-то мы не шибко далеко. Облюбовали полянку красивую, месяц липень стоял, тепло, лапника собрали да под елью шатер себе для сна устроили. Слава богу, всё ценное у нас при себе всегда было, скатерть-самобранка у меня заместо пояса намотана, у Ивана меч-кладенец по зову к нему возвращается, а Вадька, он от земли силу черпает.

Ну обосновались да чудо-юдо, Змея Горыныча, выследили.

Огромный он — страсть. Как терем, огромный! И живет в пещере, высоко в горах. Сокровищ там немерено. Ваш Кощей от зависти бы удавился. Но гора неприступная! Не взобраться ни конному, ни пешему, ковра-самолета у меня с собой не было, но и не держит он троих, даже двоих богатырей не держит. Нас с тобою вдвоем — и то едва.

Но приметили мы, что иногда отдыхает Горыныч на равнине, видать, холодно на камнях-то спать или тоже травка-муравка нравится.

Ну, выследили, значит. Пошли темной ночкой в деревню, а у них там колодец глубокий, цепь длинная, хорошая, кованая. Ну и сперли мы у них эту цепь. А что? Они наших коней вообще, почитай, разбоем забрали!

Я у самобранки девять бочонков медовухи попросил, уж чтоб наверняка. И трех баранов, жареных.

— А отчего всего трех? Такому-то большому?

— А знаешь поговорку «закуска градус крадет»? Вот. Потому и трех.

Приготовили мы всё это, на полянке разложили. Как потом Горыныч сказал, в первый раз он подумал, что это местные его уважить решили.

— А почему «в первый раз»?

— А потому, что мы эту лярву три дня поили-кормили!

Поляна, похрюкивая и сгибаясь в три погибели, сползла на пол. Потом, отсмеявшись, устроилась обратно на ложе, слушать.

— На третий день Горыныч уж догадался, что это не местные его потчуют, и схитрить решил. Дай, думает, притворюсь, что уснул, посмотрю, что будет. Попугаю богатырей, дураков малолетних, повеселюсь.

И мы решили: что это он, значит, улетает всё время к себе восвояси?!

Попросил я у самобранки на этот раз девять бочонков медовухи, один пустой бочонок да один с грузинской чачей, которая огнем горит. Перемешали мы чачу с медовухой, один лишний бочонок убрали и пустой припрятали. А остальные девять и баранов жареных на поляну выставили.