Пощёчина генерал-полковнику Готу

Тем временем третья лодка причалила к берегу как раз в проёме камышей почти рядом с Матвеичем. Но стрелять было не с руки, мешала осока, да и немцы с пяти метров расстреляли бы его мгновенно. Матвеич выждал, пока немцы выгрузились и вытащили лодку на берег. Вероятно, они решили, что тот сумасшедший русский, открывший по ним огонь, убит, поэтому, оглядевшись по сторонам и никого не обнаружив, стали махать руками и кричать оставшимся на том берегу. И тут из зарослей ивняка по ним ударили карабины милиционеров. Били часто, но бестолково. Одного немца ранили в ногу. Он упал на колени, бросил винтовку и, зажав обеими руками рану на бедре, громко завизжал. Остальные бросились назад, к лодке, беспорядочно отстреливаясь. Из кустов выскочил молодой милиционер Глазьев, выдернул чеку и бросил в немцев «лимонку».

Взрыв оглушил Матвеича. Комья мокрой земли со щепой побитого камыша осыпали его с головы до ног. Встряхнув головой, он поглядел вначале туда, где должен был стоять Глазьев. Милиционера там не было. Матвеич выбрался из камыша, держа наготове карабин, осторожно пошёл к лодке. Рядом с ней лежали три убитых осколками гранаты немца. Четвёртый, прижав к животу руки, из-под которых на плащ-накидку медленно стекала густая кровь, глядел на Матвеича полными боли и страха глазами. Матвеичу было жаль немца, но он понимал, тому уже не помочь, поднял карабин и выстрелил. От побитой осколками резиновой лодки остались лохмотья.

– Матвеич! А, Матвеич! – донёсся из ивняка голос участкового. – Давай к нам!

Матвеич собрал немецкие винтовки с подсумками, противопехотные гранаты на длинных ручках, пошёл к кустам. Милиционеры, разгорячённые боем, с красными лицами и чуть дрожавшими руками, неумело перевязывали раненого немца, курносого парня лет двадцати пяти. Тот жалобно скулил, закатывал глаза, кривил от боли губы. Матвеич приказал Глазьеву забрать немецкие винтовки с патронами и гранаты, сам взвалил немца на плечо, скомандовав:

– Пошли к той баньке, – он указал на ближайшую к реке баню, – там отсидимся. А ты, Глазьев, мигом обратно сюда, наблюдать будешь. Если что, выстрелом подашь сигнал.

Дождь кончился, из-за лиловых туч вначале краешком, а затем всей своей августовской красотой выкатилось солнце, залило сырую округу ярким, весёлым светом. Над рекой, над заливными лугами и огородами клубился пар. Зачирикали, заверещали пичужки, пронеслись над камышами кулики, закрякали в ближней старице дикие утки. Высоко кружившие деревенские ласточки предвещали хорошую погоду.

Свалив немца у старой, чёрной от времени баньки, Матвеич с участковым уселись на небольшой штабель досок. Иванов достал пачку «Беломора», закурили с чувством, с удовольствием. Прикурив папиросу, Матвеич сунул её в рот немцу. Тот, затянувшись, поперхнулся, стал громко кашлять. Но папиросу не выбросил, тихо сказал:

– Danke[8].

Участковый спросил:

– Как думаешь, Матвеич, немцы снова полезут? Мы ведь, считай, всю их разведку положили.

Матвеич долго молчал, глядел в сторону реки, прислушивался.

– Полезут. Конечно, полезут. Им деваться некуда.

– Что делать-то будем, старшой? Надолго ли нас хватит?

Матвеич ответил, не задумываясь:

– Насколько хватит, настолько будем драться. Мы ж, Фрол Петрович, присягу Родине давали. Помнишь? «…и как воин Рабоче-крестьянской Красной армии, я клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинством и честью…»

Иванов торжественно продолжил:

– «… не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами».

Мужики крепко пожали друг другу руки, прижались плечами. От мокрой одежды, нервного напряжения обоих познабливало. Матвеич спросил:

– Ты, Фрол Петрович, женат?

Иванов улыбнулся.

– Был женат. В тридцать седьмом, когда ежовская метла и по милиции пошла, меня, а я уже тогда участковым был, по доносу взяли. Полгода в следственном изоляторе в Новгороде просидел. Всякого насмотрелся. – На его щеках заходили желваки. – Всякого наслышался. А потом вдруг отпустили, вызвали в кадры и велели на свой участок возвращаться. А жена отказалась от меня, развелась, с каким-то заезжим лектором в Ленинград укатила. Детей нам Бог не дал. А ты, Матвеич, чего холостякуешь?

Матвеич, отказался от предложенной новой папиросы, свернул аккуратную цигарку с махоркой. Выпустив через ноздри густую струю дыма, ответил:

– Так ведь как тут, в армии, женишься? На ком? Я и в отпусках-то не бывал, некуда ехать было.

Участковый понимающе кивнул. Потом как бы ненароком заметил:

– Жив будешь, возьми в жёны Матрёну. Справная она баба и красивая.

Густая краснота поползла по небритым щекам Матвеича. Он отвернулся в сторону.

За углом бани послышалась возня. Иванов, схватив карабин, тихо подкрался и заглянул за угол.

– Тьфу ты, чёртова баба! – вскрикнул он. – Напугала мужиков. Какого ляда тут шныряешь, Семёновна?

Из-за бани вышла старушка в мокром ватнике и калошах. Она протянула участковому узелок, а Матвеичу глечик с молоком.

– Похарчуйте малость, сынки, чем Бог послал.

Иванов развязал узелок, обнаружив в нём краюху чёрного хлеба, три яйца, три картофелины, соль в кулёчке из обрывка газеты.