Пощёчина генерал-полковнику Готу

Восьмин, шаркая ногами, поплёлся к дому. Было жарко и душно. Солнце нещадно выпаривало влагу из напоенной дождём земли. Иванов снял фуражку, вытирал платком потные шею, лоб, щёки. Противно холодили катившиеся по спине струйки пота, промокшая под кителем рубаха прилипала к телу. Он передёрнул плечами, надел фуражку, поправил кобуру на ремне, снял с плеча карабин, подошёл к крыльцу.

Дверь со скрипом отворилась, на крыльцо вышел высокий, крепко сбитый мужчина. На нём была клетчатая фланелевая рубаха и армейские хлопчатобумажные бриджи, заправленные в начищенные до блеска яловые сапоги. Большая голова, некрупный лоб, охваченный с висков коротко стриженными каштановыми волосами, выбритые щёки со здоровым румянцем, мясистый нос, маленькие уши, тяжёлый, чуть выдававшийся подбородок. Рукава заляпанной краской рубахи засучены. Он оттирал тряпкой краску с крепких рук, скорее принадлежавших боксёру, нежели художнику. Взгляд голубых глаз цепок и холоден, но выражение лица тренированно приветливое.

«Серьёзный мужчина. Лет примерно сорок пять, – быстро оценивал ситуацию Иванов, – хорошо подготовленный, физически очень сильный. Сегодня явно не рисовал, краску спешно набросал на рубаху, уж больно много краски, так не бывает. Сапоги блестят, собрался, видимо, куда-то. Да и сомнительно, чтобы дома в сапогах творчеством занимался. Правый карман бриджей сильно оттянут вниз. Похоже, там пистолет. Нам с Глазьевым его не скрутить, больно здоров. Надо что-то придумать».

– А-а! Григорий Алексеевич! – зычно произнёс художник. – Здравствуй, здравствуй! А это кто с тобой?

– Будь здрав, Иваныч! Дык енто наш участковый Иванов, однофамилец твой. По сёлам и деревням ездит, фулиганов ловит.

Художник спустился с крыльца, протянул Иванову руку, очень крепко пожал.

– Иванов Иван Иванович, член Союза художников СССР, – говорил он приятным баритоном, на чистом языке, без акцента, в голосе не слышались нотки волнения. – Снял вот дом и нахожусь, так сказать, на пленэре, пишу здешнюю чудную природу.

Он хлопнул себя по лбу.

– Чайник же у меня кипит! Пошли в дом, угощу вас отличнейшем чаем, прямо из Абхазии привезён.

Центральную часть большой комнаты занимала свежепобеленная русская печь, своей монументальностью придававшая избе праздничный вид. Справа, за занавеской в синий горошек, располагалась кухня, а слева была дверь, видимо, в спальню. Повсюду чистота и порядок. Слева, у окна, стоял мольберт, а на нём – свежезагрунтованный холст с грубым подрамником. Рядом – маленький столик с красками, кистями, какими-то баночками, скляночками, пузырьками… На полу, в углу, к стене прислонились готовые работы: несколько пейзажей, натюрмортов, в том числе и тот, о котором говорил Гришка-хромой, – крупные, красноголовые подосиновики в красивой корзине. К подоконнику правого окна, выходившего на улицу, прижимался большой стол, сработанный из толстых строганых досок и покрытый лаком. В маленьких корзиночках, аккуратно расставленных на столе, желтели сушки, печенье, лежал белой снежной горкой колотый сахар, поблескивали фантики каких-то конфет…

Художник вынес с кухни дышащий паром чёрный от сажи чайник, затем большой заварной чайник, расставил на столе чашки с блюдцами.

– Прошу к столу, – широким жестом с улыбкой он пригласил гостей.

Гриня-хромой немедленно уселся и уставился на хозяина жалобным, просящим взглядом.

– Дык, енто, Иваныч, – промямлил он, – чай не самогон, много не выпьешь.

Художник вытащил из-под стола бутыль мутноватого самогона и налил деду полный стакан.

– А вы будете? – спросил он участкового.

– Нет, спасибо. Так сказать, при исполнении, – улыбнувшись, ответил Иванов и без предисловий спросил: – Иван Иванович, говорят у вас телефункен имеется?

Иванов заметил, как дрогнула рука художника, державшая заварной чайник. Не поднимая глаз, хозяин ответил:

– Имеется. Из Ленинграда привёз. Музыку люблю.

– И разрешение имеете?[9]

– И разрешение имею. Показать?

– Будьте любезны.

Художник, также не поднимая глаз на участкового, медленно направился к спальне, вошёл, затворил за собой дверь и чем-то слегка громыхнул. Послышался звон разбитого стекла, громкая возня, стук дерева о дерево. Иванов бросился к двери комнаты, но она оказалась запертой изнутри. Он увидел в окно, как художник, выпрыгнувший из разбитого окна, побежал от дома в сторону реки, держа в правой руке немецкий автомат.

Иванов выскочил из избы, крикнул Глазьеву:

– Наперерез ему давай, беги наперерез!