Пощёчина генерал-полковнику Готу

Матвеич целился тщательно, выдохнул и мягко нажал на спусковой крючок. Из-за близких разрывов мин и стука кувалд звук выстрела, похоже, никто не услышал. Сапёры продолжали таскать и соединять брёвна, вколачивать опоры; никто не обернулся, не подбежал к свалившемуся в траву с пробитой головой офицеру. Вторым выстрелом Матвеич уложил растерявшегося унтер-офицера. Загрохотал, залаял автомат Иванова. Несколько сапёров упали в воду, другие, в панике побросав брёвна, кувалды, молотки, стали разбегаться в камыши, в прибрежный кустарник. Вскоре замолчали миномёты. Видимо, немцы обдумывали, что предпринять, как выкурить советских стрелков и очистить прибрежную территорию.

Думали немцы недолго. Они подтащили два пулемёта, установили их слева и справа от наводившейся переправы и стали методично прочёсывать камыши и траву на противоположном берегу. А сапёры тем временем вновь приступили к работе. Пулемётные очереди ложились так плотно, что головы было не поднять, стало невозможно рассмотреть, чем занимаются немцы. И только тогда, когда расчёт пулемёта вставлял новую ленту, в эти три-четыре секунды Матвеич одним рывком оторвался от земли, рванулся вперёд метров на пять и упал в осоку рядом с водой. Он отчётливо увидел харкающий огнём пулемёт со слившимся с ним воедино солдатом в серой форме и большой каске, похожей на перевёрнутый горшок, и второго номера, руками поддерживавшего ленту, бежавшую из патронной коробки. До них было не более двадцати метров.

Матвеич снял с пояса гранату, выдернул чеку, вскочил во весь рост и что было сил выбросил правую руку вперёд. Граната долетела и, упав метрах в трёх от пулемётного расчёта, смела его осколками. Припав на колено, Матвеич решил, если понадобится, добить пулемётчиков из карабина. Не понадобилось, оба погибли сразу. Осколки задели и нескольких сапёров. Солдаты вновь разбежались, и второй пулемёт отчего-то замолчал. В суматохе боя Матвеич не слышал, стрелял ли Иванов, а участковый, также подобравшись к урезу воды, стрелял, да так стрелял, что автоматным огнём уничтожил второй пулемётный расчёт.

Только сейчас он почувствовал, что саднит левый бок, как теплые струйки побежали по бедру, уходя в сапог. Гимнастёрка чуть выше ремня оказалась прострелянной, вокруг маленькой дырочки расплывалось алое пятно. «Вот чёрт, – подумал Матвеич, – второй пулемётчик всё же задел. Но острой боли нет. Авось ребро целое».

Вновь наступила тишина. Не рявкали миномёты, замолчали пулемёты, прекратилось всякое движение у возводимой переправы. Лишь несколько солдат, сгибаясь от страха, оттащили от берега в кустарник тела погибших и раненых. Солнце ушло на отдых в далёкие западные леса, но было светло. Багровая полоса заката, освещавшая запад, будто не пускала, отгоняла белёсые августовские сумерки, кравшиеся с востока. У реки стало прохладно. Пригибаясь, прикрывая рану левой рукой, Матвеич пошёл к кустам, где сидел Иванов.

– Молодец, участковый. – Матвеич взял автомат, проверил наличие в магазине патронов. – Хорошо пулемётчиков успокоил, только вот патронов-то последний магазин остался. Ну, ничего, немцы пока не полезут. Пошли поужинаем.

– Матвеич, ты ранен? – тревожно спросил Иванов. – Как же так, друг мой любезный?

– Ничего, видать, просто царапнуло.

Они вернулись к бане, у которой нервно метался Глазьев.

– Ну, как там? – спрашивал он то одного, то другого. – Как вы? А немцы что? А чего пулемёты замолчали? А миномёты?

Пока Глазьев вскрывал ножом добытые в доме художника банки с немецкой ветчиной и резал хлеб, Иванов стянул с Матвеича гимнастёрку, промыл рану, заклеил её взятым в ранце у немца бактерицидным пластырем, крепко перебинтовал, кратко рассказал итоги боя. Рана оказалась сквозной, пустяковой: пуля чуть зацепила мякоть, прошла в миллиметрах от ребра и вышла наружу. Иванов поудобнее усадил Матвеича, накрыл его шинелью.

Поужинали, покурили. Прислушались. За рекой натужно гудели моторы, что-то гулко ухало, скрежетало, слышались громкие команды. Вдруг противоположный берег озарился ярким светом, отчего здесь, у бани, на околице села, надвигавшиеся сумерки резко сгустились, казалось, округу накрыла ночная темнота.

– Прожектора врубили, – пояснил Матвеич, – значит, будут ночью переправу наводить. Это уже хуже.

Мощный луч одного из прожекторов обшаривал противоположный берег, прощупывал ближайшие избы, прошёлся по бане. Все инстинктивно нагнули головы, прикрыли руками.

– Уходить надо, – тихо сказал Иванов, – нам троим не выстоять.

Матвеич, подумав, спросил:

– А что с пленными делать? На себе их тащить?

Все замолчали. Тащить двух здоровенных раненых, когда свои двое ранены… Да и куда тащить? Где наши?

Высоко над их головами что-то пронеслось с мощным урчанием, с адской силой разорвало плотные слои сырого вечернего воздуха, и за рекой один за другим поднялись высокие столбы дыма, а в них вперемежку с пластами земли летели вверх и в стороны обрубки брёвен, досок, металлические конструкции… Чуть с запозданием оттуда, с другого берега, раздался грохот разорвавшихся снарядов.