Пощёчина генерал-полковнику Готу

Сам же помчался вслед диверсанту. Метрах в пятидесяти от речки художник, заметивший бегущего наперерез к нему второго милиционера и понимая, что до реки просто так не добраться, спрятался за сломанной телегой и выпустил очередь из автомата по Глазьеву. Иванов остановился и с колена открыл огонь из карабина. Краем глаза он заметил, как быстро бежавший Глазьев вдруг будто на что-то наткнулся, развернулся боком, по инерции пролетел несколько метров и, выронив карабин, свалился в траву. Иванов растерялся, раздумывал что делать: брать шпиона или бежать к явно раненному Глазьеву. А художник тем временем перенёс огонь на участкового. Пули выбивали землю совсем рядом, словно шершни, противно жужжали, сбили фуражку. Иванов почувствовал на лбу и виске что-то влажное, обтёр ладонью, увидел кровь. Но боли не было, только слегка саднило. Он несколько раз перекатился, укрылся за кустом дикой смородины. Шпиона, конечно, надо было брать живым. Но Иванов понимал, один он не справится, и посылал пулю за пулей под телегу, туда, где ворочался художник.

Вставляя новую обойму в карабин, Иванов услышал выстрелы. Бил Глазьев, лёжа, укрывшись за какой-то гнилой колодой. «Жив, жив, парнишка!» – обрадовался Иванов.

Художник, оказавшись на линии огня расположившихся под прямым углом милиционеров, понимал, выскочи он из-за укрытия, срежут сразу. А до речки-то рукой подать. Один рывок – и он там, в воде. Он стал ждать, пока у милиционеров закончатся патроны. И сам не стрелял, тихо наблюдал.

Патроны закончились быстро. Милицейские карабины замолчали, опустели и барабаны наганов. Художник поднялся во весь свой богатырский рост, весело крикнул:

– Капут вам, товарищи! Капут! Но я человек благородный, в безоружных не стреляю. Живите пока. До скорой встречи. Оревуар! – Он с улыбкой помахал рукой и скорым шагом направился к реке.

Слева, со стороны старой бани, звонко хлопнул один-единственный выстрел. Иванов понял, били из карабина, увидел, как шпион упал на колени, обеими рукам схватился за левое бедро и дико завыл.

Матвеич с карабином наизготовку быстро шёл к художнику, который лихорадочно пытался вытащить из кармана пистолет. Матвеич одним прыжком оказался рядом, ударом сапога по руке шпиона пресёк агрессивные действия. Вытащил из его кармана вальтер, сняв с художника поясной ремень, скрутил им руки за спиной. Подбежали Иванов и Глазьев, левая рука которого моталась, словно плеть. Ничего не говоря, Матвеич усадил молодого милиционера на траву и, разрезав финкой рукав кителя, осмотрел рану.

– Чепуха, сынок, – сказал он мягко, по-родительски, – сквозное ранение, кость не задета, через неделю забудешь.

Матвеич достал из сидора индивидуальный пакет, фляжку со спиртом, промыл рану, наложил на неё какие-то травы, умело перебинтовал предплечье. Ничего не спрашивая, осмотрел голову участкового и, удовлетворённо крякнув, промыл спиртом, обтёр кровопотёки на лбу и щеке.

– Царапнуло тебя, Фрол Петрович, малость. Чуть пощиплет и пройдёт.

– А это, как понимаю, – он ткнул стволом карабина в спину художника, – та самая крыса, что навела разведку немцев? Значит, Фрол Петрович, в село вы не просто так прибыли, был сигнал?

Иванов с Матвеичем отошли в сторону, закурили. Иванов, виновато глядя на Соколова, ответил:

– Был, Матвеич, был. Ты уж не обижайся, что сразу не сказал, сам понимаешь, дело ведь секретное.

Матвеич согласно кивнул.

– Понимаю. Служба есть служба.

– Как там немцы? Тихо пока?

– Пока тихо. Но хрен их знает, что у них там на уме.

Громко заскулил художник, замычал, стал шататься из стороны в сторону.

– Что же вы, гады, не оказываете медицинскую помощь пленному? Кровью истекаю, сволочи!

Матвеич осмотрел рану. Пуля явно раздробила бедренную кость, не вышла из тела, но артерию не повредила. Он вытащил из сидора кусок бельевой верёвки, перетянул обработанную рану, перевязал ногу шпиона. Подняв художника за шиворот, проворчал:

– Во-первых, ты не пленный, а шпион-диверсант, и по закону военного времени тебя, собаку, надобно расстрелять, а не медицинскую помощь оказывать. Ежели ещё чего ругательное вякнешь, останешься без зубов. – Он подтолкнул его в спину. – Шагай вперёд.

Шпиона с пленным немцем не оставили, посадили в предбанник и накрепко подпёрли колом дверь. Матвеич с жалостью в голосе спросил Глазьева:

– Стрелять-то сможешь?

– Смогу, Егор Матвеич, не сомневайтесь. Только вот стрелять нечем, патроны закончились.

Матвеич уселся на траву, раскрыл свой вещмешок. Порывшись в нём, выдал милиционерам по двадцать патронов и, о чём-то подумав, сказал:

– Патроны берегите, цельтесь. Что в белый свет без дела пулять? А это, Глазьев, тебе лично от меня, – он сунул милиционеру немецкую противопехотную гранату на длинной ручке, – но имей в виду, она взрывается через пять секунд. Так что, не спеши кидать, а то немец тебе её обратно вернёт.

– Что делать-то будем? – спросил Иванов. – Немцы ведь вновь попрут. Не днём, так ночью. Да ещё эти в бане. Как их охранять, когда нас всего трое?