Пощёчина генерал-полковнику Готу

– Тут, правда, резать нечего. Ни телефонной связи нет, ни телеграфной, только электричество. Сюда до войны иногда браконьеры заглядывали. Кабанов тут много, лосей, медведь иногда на овсы выйдет полакомиться… А так – тишина. Народ спокойный, работящий. Мужиков почти не осталось. Кто в армии, кто на лесоповале, в основном по бытовухе: за пьяные драки, за мелкие кражи у соседей… Приехали мы с чисто контрольной задачей. Может, кто чего слышал или кого видел чужого. Слышь, Матвеич, можно мы с помощником у вас в избе переночуем?

Матвеич вопросительно посмотрел на участкового, но согласно кивнул.

– Ты не подумай чего плохого. Понимаешь, я не пью. Совсем не пью. А ротный ваш и политрук на ужин зовут, самогон показали. Целую четверть! Обопьются мальцы. А вы у кого квартируете?

Матвеич показал на ближайшую избу под крышей из свежей дранки.

– А-а, у Матрёны Огурцовой, – с уважением произнёс участковый, – хорошая баба, работящая, двух мальцов одна тащит.

– А мужик-то где?

Иванов нервно поёрзал, изменился в лице.

– Её муж егерем был. На финской снайпером воевал, награды имел, без вести пропал. Так баба без пенсии и осталась. А фамилия у неё подходящая. – Он улыбнулся и захрустел взятым из миски солёным огурцом. – Лучше неё никто огурцы солить не умеет.

После ужина милиционеры сразу ушли спать. Они отказались ночевать в избе, там и так места мало. Матрёна постелила им на сеновале. Матвеич с Кутяйкиным накормили двух матрёниных пацанов, вымыли котёл с кухонной утварью, натаскали воды. Ездовой помылся и тоже ушёл спать. Умаявшийся за день Матвеич присел на крылечко, закурил. Вечер стоял тёплый, безветренный, тихий. Над рекой и в низинах медленно, лениво поднимался туман, ворочался, словно пухлая перина. Низкие сизые облака и тучи комаров предвещали близкий дождь. Тишина окутала село и всю округу. Глухой и далёкий гул войны доносился с севера и, казалось, не имел никакого отношения к этому тихому вечеру, к засыпавшему селу, к сытому мычанию во дворах коров, к ленивому перетявкиванью собак.

Сладко посасывавший самокрутку Матвеич вспоминал дневные разговоры с ротным, старшиной, Кутяйкиным, милиционерами, соображал по поводу завтрашнего обеда и ужина, радовался тому, что старшина у кого-то достал десяток кур и он, Матвеич, сможет побаловать красноармейцев настоящим куриным супом.

Из избы тихо вышла Матрёна, присела рядом, сложила уставшие руки на колени. Она, привлекательная тридцатилетняя женщина с убранной под платок копной каштановых волос, сейчас показалась Матвеичу особенно красивой. Чего греха таить, она ему сразу понравилась, с того момента, как старшина роты определил их с Кутяйкиным к ней на постой. Скромный и стеснительный Матвеич знаки своего внимания укутывал в конкретные дела: дважды в день кормил матрёниных детишек, колол дрова и аккуратно складывал их в дровяник, таскал из колодца воду в дом, топил баню, точил топоры и ножи, правил лопаты, грабли, вилы… Матрёна всё видела, молчала и только изредка благодарила его тёплым взглядом своих больших зелёных глаз. Когда сегодня участковый рассказал о её без вести пропавшем муже, что-то сильно защемило в груди Матвеича, словно металлическим кольцом стянуло горло. Помолчав какое-то время, Матвеич спросил:

– Угомонились пострелы?

Матрёна тихо, словно боясь их разбудить, ответила:

– Слава богу, уснули. И ездовой ваш уснул. Так храпит, что аж стены дрожат. – Она улыбнулась. – А вы что ж не ложитесь, Егор Матвеич, намаялись за день-то?

Матвеич словно и не слышал её вопроса. В душе его кипел ураган, совершенно новое, ранее неведомое ему природное явление, застилавшее разум, сильными толчками гнавшее в жилах кровь. Он вытер пилоткой разом вспотевший лоб и, сам себя не слыша, и не поняв, что это говорит он сам и никто другой, не глядя на Матрёну, прошептал:

– С сентября свой продовольственный и денежные аттестаты переведу на тебя (он и не заметил, как перешёл на «ты»).

– Егор… – открыла рот Матрёна.

Он резко пресёк её:

– Молчи, Матрёна, и слушай. – Он нервно откашлялся. – Худо-бедно, с голоду не помрёте. Если муж твой не разыщется, если Господь сохранит меня и вас с детишками, обещаю – вернусь и женюсь на тебе. Согласна ли ты?

Матрёна разревелась, обняла Матвеича; её горячие слёзы потекли по его шершавым щекам, шее, покатились за ворот гимнастёрки. Он прижал её к себе, гладил по плечу, испуганно приговаривая:

– Ну-ну, что ты, милая, не плачь, не плачь…

Ночью Матвеича разбудил участковый милиционер Иванов:

– Матвеич, вставай, рота ваша ушла. Вставай же, леший тебя забери!

Соколов резко вскочил с постели и, не отойдя ото сна и не понимая, что от него надо милиционеру, вскрикнул:

– А?! Чего?! Кто?!

– Рота ваша ночью снялась и ушла из села, вот чего!

Матвеич быстро оделся. Натягивая сапоги, опрокинул пустое ведро, загремевшее на всю избу. Проснулись дети. Младший, четырёхлетний мальчик, с испугу заплакал. Выскочившая из-за занавески Матрёна, босая, в одной льняной ночной рубашке, бросилась успокаивать ребят. Матвеич растолкал Кутяйкина.