Пощёчина генерал-полковнику Готу

– А правда говорят красноармейцы, бывавшие в «освободительном походе», будто на западе Украины и Белоруссии люди лучше нашего живут? И поляки под немцем лучше живут. А, Матвеич? Вот бы туда податься. А лучше к немцам. Хуже, чем у нас не будет.

Соколов нахмурился, зло растоптал окурок.

– Дурак ты, Ванька! Как есть дурак! Учишь тебя, дубину стоеросовую, учишь, а всё без толку. Смотри у меня, – он сунул Кутяйкину под нос огромный шершавый кулак, – ежели чего, сам тебя, поганца, удавлю.

И тут Иван, быть может, впервые улыбнулся.

– Да не ругайтесь вы, Егор Матвеич. Это я так, шуткую. А вот скажите, отчего вы, мужик уже в годах, а не женатый?

Матвеич расслабился, вновь свернул самокрутку, закурил.

– А от того, Ваня, что не встретил ту самую, что по душе пришлась. Да и где мне жениться, когда я, считай, без малого пятнадцать лет в полку. Ежели на Милке только, – усмехнулся Матвеич.

Кутяйкин громко рассмеялся. Смеялся долго, взахлёб, держась за живот, приговаривая:

– Ой, не могу, щас от смеха помру. На Милке! Ой, не могу!

Оба насмеялись досыта. Матвеич спросил:

– А у тебя, Ваня, была зазноба?

– Была, – мечтательно отвечал Иван, – только она об этом не знала. Фельдшерицей у нас на селе работала. Городская, справная такая, гордая. Ни на кого из пацанов внимания не обращала. А я, дурак, сох по ней, словно пень липовый.

Тот разговор впервые распечатал душу Кутяйкина. Иван стал ещё ближе к Матвеичу, почувствовав в старом солдате отцовскую доброту и заботу. А через две недели началась война.

Их дивизию командование долго не трогало, видимо, в резерве держало. Лишь девятого августа, когда немцы, оправившись от контрудара под Старой Руссой, прорвали Лужский оборонительный рубеж и взяли в кольцо сорокатрёхтысячную группировку советских войск, их свежая стрелковая дивизия была брошена на выручку окружённых. Кольцо прорвали, почти три советских дивизии вырвались из окружения. Но немцы, воспользовавшись отсутствием у противника резервов и авиационной поддержки, вновь захлопнули крышку котла, взяв в плен почти двадцать тысяч советских бойцов.

Потрёпанный стрелковый полк Матвеича занял оборону у небольшого села, на восточном берегу маленькой речушки, впадавшей во Мшагу. Берега речки, сплошь поросшие осокой и камышом, были болотистыми, непроходимыми для танков и иной техники. Полковая разведка выяснила, немцев за речкой нет, они концентрируются на просёлках слева и справа от расположения полка. Поэтому командование решило отвести полк восточнее, оставив в заслоне одну стрелковую роту.

Почти обезлюдившее село продолжало жить своей жизнью. Бабы вручную выкашивали овсяное поле, по вечерам копали картошку на огородах. Мальчишки пасли небольшое стадо коров и коз, обирали росшие по берегам дички, набивая мешки кислющими яблоками. Дома их мамки высушат дички, а зимой будут варить вкусный компот, добавляя в него клюкву и рябину. Девчата ежедневно собирались в артель и уходили в ближние леса по грибы и бруснику. Нужно было успеть заготовить на зиму сушёных и солёных грибов, наварить варенья, насушить брусничного листа. Во всех обитаемых дворах под навесами сушились пучки дикой мяты, душицы, зверобоя, клевера, подорожника, крапивы, полыни… Несколько раз с девчячьей компанией за травами ходил Матвеич, рассказывавший малышне о дикорастущих лекарствах.

Как-то после обеда ротный подвёл к кухне двух милиционеров с карабинами, попросил Матвеича накормить их. Один, что постарше, с двумя кубиками на петлицах бирюзового цвета, представился:

– Иванов, участковый уполномоченный. А это, – он кивнул в сторону молодого, в новой синей форме, сотрудника, – мой помощник, Глазьев.

– Старший сержант Соколов, – лихо бросил руку к пилотке Матвеич, – ротный повар. А это, – он указал на стоявшего рядом ездового, – рядовой Кутяйкин, мой помощник. Садитесь, товарищи, покормим вас.

Матвеич нарезал свежий хлеб аккуратными ломтиками, поставил на стол большую оловянную миску с малосольными огурцами и резаным репчатым луком, затем наполнил до краёв две миски густым гороховым супом со свиной тушёнкой. Милиционеры ели жадно, видно было, давно не харчевали. Наевшись и расстегнув китель, Иванов сказал:

– Спасибо тебе, старшой, отменный у тебя суп, давно такого не ел. Тебя как звать-то?

Матвеич снял белый фартук, подсел к столу, свернул цигарку.

– Егор Матвеич. Все Матвеичем кличут.

– А меня Фролом Петровичем, – участковый протянул руку, крепкое у него было рукопожатие.

Матвеич пригляделся к участковому. Тот был невысокого роста, худощавый, жилистый, с крупными натруженными руками. На вид ему было лет сорок с небольшим. Лицо обычное, простое лицо, сразу вызывающее доверие. Как и глаза: голубые, искрящие добрым светом, но очень усталые. Синяя милицейская форма сидела на нём мешковато. Иванов спросил:

– Слышь, Матвеич, вы ведь тут пятый день стоите? Никого чужого не замечал? Ну, там военного незнакомого или штатского какого?

– Никого. Всё тихо. Ищите кого?

– Конкретно нет, но немчура диверсантов забрасывает регулярно, провода режут, дороги минируют.

Он огляделся кругом, ухмыльнулся.