Пощёчина генерал-полковнику Готу

На Великую войну[6] его не взяли по молодости, призывали тогда с двадцать одного года. После революции большевики, занятые упрочением своей власти и борьбой с многочисленной контрой, о нём, видимо, забыли. Только в двадцать пятом году, когда шли сокращение и реформа Красной армии, двадцатишестилетнего Соколова вызвали в уездный военкомат и отправили служить в стрелковый полк стрелковой дивизии, расквартированной в Новгородской губернии.

Красноармейцем Соколов был дисциплинированным, смышлённым, крепким, выносливым, рукастым; командиры его, самого старого рядового в батальоне, уважали. Многокилометровые походы ему были нипочём, он сам зачастую помогал молодым, брал их тяжёлые вещмешки, а иногда и винтовку. Соколов отлично стрелял, с двухсот метров попадал в щит метр на метр, со ста – в ведро. Он учил молодых красноармейцев правильно наматывать портянки, подшивать подворотничок, делать аккуратные самокрутки из махорки… Он мог качественно починить сапоги, ушить или, наоборот, надставить гимнастёрку и штаны, смастерить прекрасный нож из обломка рессоры, наколоть дрова, сложить или поправить печку…

Через год службы Соколов получил десятидневный отпуск. Прибыл в село вовремя, как раз на похороны отца. Молча отсидев на поминках, поклонившись могилам матери и сестёр, оглядев запущенное, обезлюдевшее хозяйство, решил больше сюда никогда не возвращатьтся. После окончания срока службы на радость командиров остался на сверхсрочную.

Матвеич очень любил лошадей. Выросший на селе при домашнем скоте, он скучал по их старой кобыле Сютке. Как-то, набравшись духу, он попросил комбата направить его в хозвзод полка ездовым. Поразмыслив, комбат согласился, переговорил с помпотылу полка, и рядовой Соколов был назначен ездовым в хозвзвод при одной из ротных полевых кухонь. Там он и прослужил без малого четырнадцать лет, пройдя по служебной лестнице от ездового до старшего повара, встретив лето сорок первого года старшим сержантом.

Вступив в должность ездового и приняв от прежнего, ушедшего в запас, кухонную лошадь, Матвеич озадачился. Кобыла Милка тёмно-гнедой масти вятской породы, отбракованная в своё время в кавалерийской дивизии, была не старой, но страшно ленивой и упрямой. Выглядела она неопрятно – грива нечёсаная, спутанная, хвост не подрезан, весь в репейнике, колени стёртые, рёбра из боков выдавались, словно стиральная доска. С первого взгляда стало ясно, животина была запущенной, неухоженной, недокормленной. Матвеич всю свою неисчерпанную любовь направил на превращение её в образцово-показательное тягловое средство военного образца. Отъевшаяся и обихоженная Милка превратилась в красавицу. Она оказалась резвой и умной животиной. Полюбив Матвеича, Милка по любому случаю прижималась своей горячей головой к его груди, хлопала огромными ресницами карих глаз, лизала его лицо и руки. А он всегда таскал в карманах гостинцы для неё: сухари, морковь, кусочки сахара или серой соли.

Однажды на учениях, летом сорокового года, ротный повар Евдошкин, принявший минувшим вечером лишку самогона, заваривая утром чай для личного состава и имея похмельную дрожь в руках, окатил себя кипятком. С ошпаренными руками его отправили в медсанбат. Ротный, оставшийся без повара, был немало огорчён: возникла угроза лишить красноармейцев законного обеда, вызвать недовольство командира батальона и разбирательство особиста полка. Дело-то можно было повернуть как вредительство. Ротный метался по палатке, когда в неё просунулась голова Соколова.

– Разрешите, товарищ капитан?

– Тебе чего, Соколов? – недовольно спросил ротный.

– Я, товарищ капитан, вот чего подумал-то. Дозвольте обед приготовить?

Ротный насторожился, смерил Соколова недоверчивым взглядом.

– А сможешь?

– А чего не смочь? Щи сготовить – дело нехитрое. Я по молодости щей этих знаете, сколько наготовил в семье? Считай, на цельный батальон выйдет.

Глаза ротного загорелись, заметались, лицо разрумянилось. Он схватил Соколова за руку, умоляюще вымолвил:

– Сделай милость, Матвеич, в век не забуду.