Поскольку я живу (СИ)

В голове мелкими болезненными вспышками проносились то глаза его, то искривленный рот, то вцепившиеся в нее руки в то мгновение, когда она его отталкивала от себя. Все это разом сливалось в общую картинку, которой она никогда не могла сложить, выхватывая из памяти только то, что не могло принести ей и ее стройной теории о предателе вреда.

Она оставила его, потому что ею двигала жажда наказать.

Он ее – потому что хотел защитить.

Они все хотели ее защитить. Родители, Штофель, Иван.

Но чья жертва была наибольшей?

Ване был двадцать один год, и его облили грязью. Ей он не хотел позволить испачкаться.

Ване было двадцать шесть, и он ночь просидел под ее дверью, когда она выла в подушку, продлевая свою агонию.

Бред.

Он любил ее и тогда, и теперь. И его ложь представлялась ему путем для ее спасения. И никто его не остановил. Ни один из «взрослых», оказавшихся свидетелями его падения. Ни отец, которому оказалось проще ни во что не лезть, ни Зорина-старшая, которой распятие чужого ребенка представлялось меньшей жертвой, чем распятие собственного. Ни Мила. Она могла одним словом все прекратить – и их боль, и их безумие. Но не захотела. Ей легче родного сына – в печь. Чтобы он расплачивался за то, что они все натворили четверть века назад.

И Ваня принял правила наступившей для него реальности. Разве он когда-то отказывался? Он всегда бросался в самую гущу, всегда стискивал зубы и делал то, что считал правильным, будь то работа в шоу-бизнесе, к которой никто из его близких не благоволил, или защита человека, которого он любил.

Он пять лет дал ей прожить в мнимом спокойствии, в то время как сам по-настоящему так и не пришел в себя. Не Полина ли свидетель того, как он слетел с катушек, когда до него дошло, что за конверт она ему вручила после его бессонной ночи под ее дверью?

Он думал, она слабее, он думал – она не справится. Справилась же. То, что он переживал годами, она постигла за несколько месяцев. Такая уж у нее доля. Он был прав во всем, просчитавшись в одном-единственном: она смогла жить с мыслью, что они брат и сестра. Возможно, потому что ей было не до безумия, у нее еще Лёнька. Маленький Лёнька – щит. А может быть, потому что не успела толком испугаться – слишком быстро всплыла правда. Она перемалывала в себе все это от силы месяц. Иван существовал так годами. Его поглотило, а ее нет. Но он всегда отдавался страстям полностью, со всеми потрохами. Он всегда был максималистом, человеком крайностей.

Но не за это ли она его любила?

Или просто любила, не вдаваясь в анализ, за что?

Нет вины человека в том, кем он является. А раз нет вины, то и прощать его тоже не за что.

Ваню – не за что прощать.

Кипятком подкатило к горлу. Заставило прийти в себя.

Полина раскрыла глаза и громко всхлипнула, чтобы не задохнуться, а потом поняла – ничего. Проходит. Некрасиво шмыгнула носом, подползла к телефону, медленно, будто опасаясь, взяла его в руки. Раскрыла приложение, больше всего на свете страшась того, что это не от него письмо, но точно зная, что если и нет – она сама ему напишет. Адрес электронной почты есть. Напишет. Обязательно напишет!

А потом снова услышала свой всхлип. И поняла, что ревет.

[email protected]

И ни единого слова. Ни строчки, ничего такого, за что она могла бы зацепиться, кроме вложенного аудиофайла.

Поля не давала себе времени, чтобы осознать случившееся и неслучившееся. Не мог он выпрыгнуть из трубки. Не фокусник.

Но волшебник, заколдовавший ее время, заставивший его замереть.

Палец скользнул по иконке файла. Скачать. Послушать. Застыть с удивленными глазами, осознавая, что именно он прислал.

Встать, пройти к столу. Автоматически нажать на кнопку электрочайника. Ночь ей снова предстоит бессонной. Сны теряются в серой мгле, когда в них начинает брезжить просвет. Ее забрезжил.

Мелодия, присланная ей, была совершенно точно новой, но первой же музыкальной фразой упиралась во фрагмент Ванькиного «Бродского». Всей разницы – отсутствие фортепианной партии. Это потом рисунок развивался во что-то другое, незнакомое. И переслушивая раз за разом, Полина снова и снова глотала подступающие слезы и не могла остановиться. Для нее. Это было написано для нее. История их первой встречи, чуть легкомысленные, но щемяще пронзительные звуки, в которых угадывались зима и метелица за окном вагона. То Рождество, которое подарило их друг другу – на горе и на самое большое счастье. Его первую улыбку, от которой у нее, продрогшего участника оркестра того далекого рейса, почему-то теплело на сердце.