Поскрёбыши

В один прекрасный день в доме оказалась очень красивая молодая квартеронка, роль которой была не вполне ясна. Какой сосед и на каких условиях одолжил Пьеру эту полурабыню-полубарыню, осталось неизвестным. Только Ирине с Кирюшей пришлось переселиться во флигель. Там они и жили, найдя под рукой всю утварь. Видно, не их первых сюда выселяли. Перебивались кой-как, уже не обслуживаемые Изаурой, но пользуясь по неписаному разрешенью плодами сада и огорода. Прошло года полтора в странном оцепененье безволия со стороны Ирины и в покое идиотизма – что касается Кирюши. Тут на горизонте замаячил еврей из Австралии с какими-то таинственными аферами. Увидел Ирину в городке на равнине. По наитию заговорил с ней на идиш. Да, жаргоном она, конечно, владела. Не долго думая, бизнесмен купил билеты на самолет, два взрослых и один детский. Опять двадцать пять – уже на борту понял, как обстоит дело с малышом. Но они давно были в воздухе. Снова эта молчунья из застенчивости кого-то надула. Прощай, Бразилия! Никогда вы не найдете в наших северных лесах длиннохвостых ягуаров, броненосных черепах. Ну уж скромные русские рощи больше в глаза не увидят этих двоих, унесенных ветром. Их ждут - не дождутся пропитанные эфирными испареньями пожароопасные эвкалиптовые заросли. Им обещан силуэт кенгуру на горизонте пустыни, не ищущие с ними встречи быстроногие аборигены и, что самое главное – сумчатые волки. Нескоро придет письмо в московскую пятиэтажку: Кирилл пишет маслом. Необычно пишет, непохоже на себя: сильно и смело.

Богема

Почему это люди, говорит Маринка, если интересные, то безнравственные, а если нравственные, то уж такие неинтересные. Как ты можешь так говорить, Маринка. Порок, ты видела, печален, а добродетель весела. Порок смеется, но зловеще. И страшно около порока, как у порога на реке.

Ужасно шумно в доме Шнеерсона. В большой однокомнатной квартире Сени Шнеерсона на Таганке. Вблизи просторной бестолковой площади, где улицы расходятся звездой. Где нынче надо месить мокрый неубранный снег и нести его на ребристых подошвах прямо в неряшливую Сенину комнату. От нее отрезан ломтик старой тетке, четвертый год больной в чахотке. Или, по крайней мере, в хроническом бронхите. Тетка долго и тяжело кашляет за перегородкой. Потом выходит, седая и растрепанная. Говорит мне: «Вы единственный нормальный человек, который здесь бывает». Это семидесятый с хвостиком год. Сеня еще советский инженер в каком-то гипропро. На перегородке с теткиной стороны – я туда захожу, когда она зовет сквозь кашель – большая Сенина фотография. За рабочим столом, на котором два портрета Ленина, вымпел «Ударник коммунистического труда» и рогатая модель спутника. С Сениной стороны – его портрет с квадратной черной бородой, в ровно намалеванной синей рубашке. Поверх толстого слоя краски приколот настоящий комсомольский значок. Это только одно из дюжины Сениных изображений, подмигивающих и показывающих язык обескураженному посетителю. В различной технике и разных видах – фавна, кентавра, чёрта в ступе. С каждого из своих друзей-художников Сеня взымает такую дань. Иногда постоянную экспозицию вытесняют наскоро устраиваемые персональные выставки кого-то из тех же двенадцати. Сейчас холсты, натянутые на разноколиберные подрамники, перевернуты и прислонены к стенам. Можно наклонить и посмотреть. Автор иной раз спьяну запротестует. Потом положит гнев на милость и сам показывает с комментариями. Сеня стоит посреди всего этого бардака в синей рубашке, с комсомольским значком, борода лопатой. А никак не фавном и не кентавром. Боже упаси. И все его апостолы толкутся рядом. Пили, пьют и будут пить. Убийственный шум летит к высокому потолку, оседая на лепном плафоне. Ma bohème.

Ну да, Сеня тоже пробовал писать, маслом и по-всякому. Никому не заказано. Но пить ему удается лучше. Я не пишу и не пью. Сторонюсь порока. Мне разрешено наблюдать. Володя Алейников берет лист из школьной рисовальной тетради. Разливает по нему красное вино. Мокает обагренные вином пальцы в сырую акварель. В две минуты начал и закончил мой портрет. Краешек глаза со зрачком, одну крылатую ноздрю и уголок темных губ. Похож до мурашек на спине. Рядом не раздеваясь стоит Борух. На паркете в калошах – с них натекла лужица. В слишком вызывающем для начала семидесятых черном пальто до пят и столь же мрачной шляпе. Совсем неплохо смотрится. Опирается на длинный зонт. Разыгрывает барона де Шарлюса. Хвастается всеми грехами, половину выдумывает. Ведет так называемые коллекционерские операции – во всем мире пик моды на дореволюционную Россию. Мебель, аксессуары – лампы, часы. Семейные портреты, иконы. Сует свои рога и копыта ко мне – у меня есть, но я не отдаю.