Послания

По смерти, исхудал и невесом, бомбейский грешник станет
смуглым псом,
а праведнику – перевоплотиться в пар
над рассветной заводью, в туман,
вздох детский, недописанный роман, в щепотку пыли,
то есть единицу

хранения. Пылающим кустом светясь,

услышишь осторожный стон
тех беглецов и их ночные речи, в корнях запутавшись,
в пустынных временах,
и усмехнёшься: грядка, пастернак, не заводи архива,
человече.

Не рифмовать – ночную землю рыть. Не обернуться,

и не повторить
считалки жалкой, если тем же рейсом взлетят твои бумаги
в тот же путь.
Закашлявшись, хватаешься за грудь и хрипло шепчешь —
кирие элейсон.

Нет, не буддист, но и тебя, сверчка, в бараний рог

запечная тоска
гнёт, голосит, бесплатным поит ядом. За всё про всё —
один противовес,
сагиб необитаемых небес, чернильных, хрупких,
дышащих на ладан.

«Если бы я умел, глухарь, непременно вздохнул бы и распахнул окно…»

Если бы я умел, глухарь, непременно вздохнул бы
и распахнул окно,
чтобы лучше услышать июльский дождь. Знаю-знаю, его октавы
слишком просты для знатока, слишком однообразны, но
я и сам незамысловатей прочих, какие уж там забавы —

не сложнее дождя, что идет на убыль, не лакомее обед,

чем у рублёвой шлюхи. Любой человек удручён,
полусчастлив, вечен.
Множество есть у него пристанищ – а ежели дома нет,
наживное, как говорится, дело, ножевое. Зябнут твои плечи

неприкрытые, зеркало светится, на поверку ещё кривей,

чем казалось вечером, простыни тяжелы сырые,
и под окнами в пять утра женский голос: «Матвей, Матвей!»
И секундой позже мужской, тоже отчаянный крик: «Мария!»

«От первой зимы до последней зимы…»

От первой зимы до последней зимы то злимся,
то спим, то юродствуем мы,

и дарятся нам безоткатные сны

от первой войны до последней войны,

пригубишь ли, выпьешь, допьёшь ли до дна —

восходит звезда, утекает она,

начало любви. Середина. Конец.

Кто отчим твой, старче, и кто твой отец?

«Перегори, покайся, помолчи, когда в двоякодышащей ночи…»