В небесах оскаленных огненный всадник несётсяво весь опор,а у меня – тлеет под сквозняком запах старого табакаи лимонной корки.Славное было начало, добрый топор, только с известных портам, где звучало слово – сплошные ослышки и проговорки,там, где играло слово, брешет лисица на алый щит,заносящий копьё оглядывается и вздрагивает, но не сразуостанавливается у озера, где в камышах шуршитуж, и шелестит цветная галька в деснице заезжего богомаза.Далеко ли по этой глади уплывут пылающие корабли —поражённые недругом? Чем я утешусь в скорби своей? Разведаже морской простор, даже дорога в тысячу лине начинается с землемерия и водобоязни?Охладив примочкой саднящий продолговатый синякна щеке, руки выложив на одеяло, исходя постыднойревностью, я ворочаюсь на алых шёлковых простынях,осознавая, что ночь постепенно становится очевидной.
«…ах, как жалко людей – и не себя, я как-нибудь обойдусь…»
…ах, как жалко людей – и не себя, я как-нибудь обойдусь,я без памяти жизнь люблю, но давно уверен – за нейнаступает ночь,юноша длинноволосый на замызганной тушинской кухне пустьплачет навзрыд (в элегиях) о несчастной любви и проч.,пусть улыбнётся, когда легковесный, напрасный стихсловно дыхание зайца, слетит с неопытных губ,юноша, мой лопух, оснащённый арсеналом дурныхобразов, общих мест, аккуратно ставящий перегонный кубна газовую плиту и любующийся голубым огнёмс легкой и невесомой прожелтью, вздрагивающий от звонкателефонного, неурочного. Что же Господь о нёмдумает – если умеет думать? Ночь, ещё предварительная,высокаи морозна. Приглушённый проигрыватель. Окуджава. Днейвпереди – что снежинок, рифм – что астероидов, сна —вечность целая, а зачем, ради какого замысла? Вам видней,господин начальник, когда времена, галактики, именавыкипают, словно из браги спирт, вряд ли сгущаясь там,где печаль уже неуместна, вряд ли, разбавленные водойродниковой, тешат пресыщенных олимпийцев. И я устал.Извини, если что не так под твоею сумеречной звездой.
«Значит, и ты повторник. Твой воздух едок, как фтор…»