Послания

Один не услышит. Другой не поймёт.
Имбирь да корица, рождественский снег
сулят обывателю добрый ночлег.
Не сахар, подружка, не сахар, не мёд.
Дай бог ускользнуть по безмолвному льду, два слова связать,
и добавить одно-единственное,
замерев на ходу, чтоб боль отпустила.
Не всё ли равно?
Спросонок, как провинциальный баптист,
до самой могилы не знающий, как
толкуется крик на иных языках,
я снова пущусь в бормотание, в свист,
и вздрогну. Неужто вокруг – на века —
фальшивая музыка черновика,
предпраздничный вечер, пустые труды в осколочной мгле
неурочной звезды?

Душа обветшала, и тот матерьял,

который портной на неё подбирал,
топорщится, морщится. Вылезший мех – одно безобразие.
Курам на смех
задумался жалкий чиновник, шинель ощупывая.
Понемногу метель
скрывает проспекты, огни. На ветру погасшая трубка чадит,
и горчит
табак, и похмелье в немилом пиру в висок
подростковой мигренью стучит.
И собственной кровью наполненный шприц,
пронзив перегар городов и границ,
не лечит. Грабитель у входа на мост за снегом не видит
ни солнца, ни звёзд.
Чья речь заблудилась? Чья – пробует всласть
горящею стрелою взлететь и упасть?

Житуха, пропажа, чердак да подвал. Осенняя твердь,

голубой керосин.
Кого ненавидел – того целовал, а там присмирел,
ни о чём не просил.
Я парень простецкий, себе на уме, мне тесно и ветрено
стыть на холме,
и нёбо саднит. Задуваю свечу, во сне распеваю,
а в жизни молчу.
И чей это голос! Конечно, не мой. Горбатый старик
в папиросном дыму,
он тоже томился воздушной тюрьмой, но понял.
А я и помру – не пойму.
Век буду за сердце ладонью сухой хвататься спросонья,
и воду толочь
в ворованной ступке, случайной строкой пропарывая
американскую ночь.

Шей, мастер, глотая булавки. Я сам вгрызался, бывало,

в холщовые швы
и ножницами угрожал небесам, топча отсыревшие
камни Москвы,
страшился свободы, чурался труда – а что же умел?
и умел ли когда?

Дай выйти на воздух. Трезвея, узнать в конце переулка,

над снежной горой,
вполсилы горящую рыжую прядь рассвета.
Ни первой тебе, ни второй
попытки. Должно быть, друзья мои там – стекольщик,
закройщик, сапожник, босяк —
заждались. Постой, я им тоже подам свой косноязычный,
растрёпанный знак —
и город исчезнет. И новая речь шинелью украденной
свалится с плеч.

«Вот церковь, – я сказал, – Петра и Павла…»