После 1945. Латентность как источник настоящего

Я хотел бы описать лабиринт поствоенного мира как можно тщательнее. Одним из главных опытов, который производили различные варианты мотива «Нет выхода / нет входа», был связан с впечатлением, что никогда невозможно ничего оставить «позади» во времени, что в свою очередь сводилось к невозможности хоть чему-то случиться. Отчасти такая невозможность выразилась во впечатлении (повторяющемся), что границы исчезают – то есть что границы «выталкивают» любые внешние по отношению к нам измерения из нашего настоящего. В итоге мир, который не дает случаться никаким событиям и исключает трансцендентность (в буквальном, то есть пространственном, смысле), перенаправляет человеческое внимание вспять к поверхности Земли, что привело к новому осознанию того, каким образом структурировано пространство здесь – осознанию, которое с тех пор нами культивируется под разными (в основном экологическими) предлогами. В целом, однако, нам оказалось трудно достичь хоть сколько-нибудь убедительных или хотя бы согласованных интуиций – не говоря уж об «истинах» – внутри столь ограниченной сферы. Что и стало (в немалой степени благодаря тому, что никто не смог ни подавить, ни вынести за скобки, ни истребить собственный скептицизм в отношении надежности человеческого знания как такового) тем наследием, что середина ХХ века получила от своего прошлого. И таким образом сумма различных мотивов «Нет выхода / нет входа» привела прежде всего к той вере, что совершенно необходимо переосмыслить и очистить когнитивные способности традиционного западного субъекта, особенно в отношении к феноменам, доступным эмпирическому исследованию (то есть феноменам, имеющим пространственные параметры).

Я не буду утверждать, что философское открытие базовой структуры самообмана и связанные с нею аргументы о невозможности полной самопрозрачности появились «как реакция на» необходимость заострить когнитивные способности субъекта. Но определенно верно то, что одержимость самообманом после 1945 года драматически усилила уже существовавший скептицизм относительно объема этих познавательных способностей. Чем успешней человечество контролировало планету, тем меньше, казалось, оно доверяет тому знанию, что сделало этот контроль возможным. Изобретались разные техники допрашивания и опрашивания, росла популярность «жанра» опроса в исторической попытке усилить позиции субъекта одновременно и при столкновении с «миром объектов вовне», и в отношении к его собственной, внутренней сфере. Но здесь произошло точно так же: высшие (эпистемологические) надежды остались неисполненными. Дело не только в том, что более эмпирический подход не смог предоставить человечеству более устойчивого знания, но и в том, что все такие подходы привели к обесцениванию «мышления» в традициях «логики». Никаких четких идей не может и не должно возникать из того, что думали Антонен Арто или Лакки в «Годо». Вдвойне негативные последствия конфигурации «Самообман / допрос», должно быть, стимулировали появление нового эпистемологического жеста, который набирал силу в поздние 1940–1950-е. Я имею в виду тенденцию, тогда еще совершенно новую, «дать вещам показать самих себя» (или, словами Хайдеггера, «дать бытию себя раскрыть») – что, как надеялись, станет новым способом выйти за пределы традиционной субъект-объектной парадигмы.