После Ельцина. "Веймарская" Россия

- родине имама Шамиля и центру военного и религиозного сопротивления имперским завоевателям. М. Н. Покровский, специально изучавший кавказские войны, подчеркивал, что именно дагестанцы “были первейшим военным народом Кавказа”, им соответственно больше всех и досталось47. Даже когда чеченцы, отступившись от Шамиля, массами переходили на сторону русских, дагестанцы продолжали сопротивляться. И тем не менее - несмотря на эту страшную историческую память - сегодняшний Дагестан с автономией согласился. Может быть тогда сталинская депортация? Но Сталин ведь депортировал многие народы — и ни один из них не поддался чеченскому искушению. Исламская традиция? Но ведь вокруг Чечни десятки столь же “исламских” народов - балкарцы, черкесы, лезгины, аварцы, карачаевцы, кабардинцы,— но никто не пожелал отделяться от России. Я не говорю уже, что как раз чеченцы всегда были куда менее других религиозны, оттого, собственно, с Шамилем и поссорились, что не приняли его ортодоксально исламскую идеологию.

Может быть, нефть? Но она ведь есть и у соседней Адыгеи, а в Татарии ее куда больше, чем в Чечне. Стратегическое расположение? Но Башкирия вообще расположена в сердце России… С какой стороны к вопросу ни подходи, только одно есть у Чечни отличие от всех остальных. Это - персона ее правителя. Романтического генерала, российского Каддафи, если угодно, пришедшего к власти посредством военного переворота и задним числом попытавшегося легитимизировать свою власть выборами, в которых даже на мощной сепаратистской волне 91-го приняла участие лишь горстка избирателей. Нелегитимность Дудаева привела к тому, что целые районы Чечни, по сути, отделились от Грозного, экономика республики перестала функционировать как единое целое. Да что там, она перестала функционировать, точка. Как писала Галина Ковальская, “она не то чтобы безграмотно управлялась - вообще не управлялась… рассыпалась, разваливалась, растаскивалась”48. Хуже того, под водительством Дудаева Чечня превратилась в “воровскую малину”, в “малый, но гордый бандитский притон”, во всероссийский центр коррупции и терроризма. По словам того же Жуховицкого, “в течение трех лет в Чечне практически ежедневно убивали до тридцати человек, по сути шла гражданская война. Гибли мирные люди, в чьи планы не входило умирать за Дудаева”49. Результат — катастрофическое падение популярности президента. От него отвернулись не только влиятельные в республике политики, вроде Руслана Хасбулатова, или технократы, как Саламбек Хаджиев, но и вся чеченская интеллигенция. В случае новых

89

свободных выборов в Чечне шансы Дудаева на переизбрание были нулевыми.

Знали об этом в Москве практически все - от Сергея Степашина, заявившего в интервью, что “после того, как Дудаев окружил себя уголовниками, после разгона парламента и расстрела митинга от него большинство отвернулось”50, до Егора Гайдара, который без колебаний признал, что в начале 94-го Дудаев висел в Грозном на ниточке, и до Жуховицкого: “Недовольство растущей нищетой, некомпетентностью и самодурством команды Дудаева вызрело. Яблоко готово было упасть”51.

Если этот диагноз точен, то никакой проблемы Чечни не существовало. Была проблема Дудаева. Свободные выборы тотчас сняли бы угрозу “югославской горной лавины в России”, о которой предупреждал Кондрашов. Но как их провести в условиях военного режима?

С самого начала было очевидно, что нейтрализация этого режима политическими средствами, т. е. переговоры с самим Дудаевым об устранении Дудаева,— затея бессмысленная. Реально приходилось выбирать лишь между двумя путями: силовым и демократическим.

В Москве сторонников применения силы была тьма - в первую очередь в кремлевском СБ, не говоря уже о силовых министерствах. И опять-таки очевидно было с самого начала, что раньше или позже они непременно захотят воспользоваться проблемой Дудаева для собственного самоутверждения. Удивительным было совсем другое: отсутствие приверженцев демократического решения. Свободные выборы в Чечне не только не стали лозунгом либеральной России, что могло и, честно говоря, непременно должно было случиться задолго до кризиса 7 декабря, но и вообще не рассматривались ею всерьез в качестве демократической альтернативы силовому решению. Почему? Не знаю. Может быть, сама идея представлялась демократам утопической? Может, никто в Москве не слыхал об успехе свободных выборов в Никарагуа? Может, народное волеизъявление сочли почему-то недопустимым именно в Чечне, хотя президентские и парламентские выборы рутинно проводятся во всех других республиках Федерации? Или отпугивала неизбежность сильной и эффективной международной инспекции на российской территории, без которой, как и в Никарагуа, невозможно было бы обойтись?

Словом, готовое упасть яблоко все не падало - а планов легитимного, демократического и, главное, бескровного способа выйти из тупика не существовало.