После Ельцина. "Веймарская" Россия

кроме страха своей стране гибели! А никакой другой исход просто невозможен, если начнет сбываться мечта о возрождении империи. Я чувствовал себя готовым отразить любой довод, какой только мог быть против этого выдвинут, потому что опирался на многократно проверенные и давным-давно доказанные факты. Империя в конце XX века - анахронизм, мечты о ней опоздали на столетие. Разве крушение Российской империи в 1917-м было исторической случайностью, результатом германских или еврейских, или большевистских козней? И разве было случайностью крушение империи советской три поколения спустя? Нет же, конечно! Основанные на подавлении свободы, они были крепки и монолитны в свое время, но стали внутренне непрочны, неустойчивы в современном мире. Что будет, если вполне безумное на пороге третьего христианского тысячелетия намерение восстановить империю начнет осуществляться? В случае неуспеха приведет оно к гражданской войне, сеющей смерть и ненависть между русскими и украинцами, русскими и грузинами, русскими и татарами. Но еще гибельнее стал бы в этом случае успех. Он неизбежно обернется новой вспышкой глобальной ядерной конфронтации, которой истерзанная страна просто больше не выдержит.

Я просил Проханова, а потом и Владимира Бондаренко объяснить, почему они не считают возможным выходить из этого страшного тоннеля, где оказалась запертой Россия, вместе с украинцами, с грузинами, с американцами, наконец? Вместе с миром, а не против него? Зачем объявлять себя наследниками царей и большевиков, когда наконецто открылась возможность жить своим умом - без самодержавного кнута, без крови и террора? Жить с другими народами как равные с равными? Я оказался непростительно наивным, ожидая, что в ответ на мои аргументы собеседники выдвинут свои и дальше дискуссия пойдет обычным путем. Разговор, который я, точности ради, воспроизвожу по газетным публикациям, принял совершенно иное направление.

“Мы с вами давнишние оппоненты, - отвечал мне Проханов.

- Удивительное у вас ощущение мира как царства организованной свободы. Я ощущаю мир как непрерывную борьбу, как огромный, гигантский конфликт, в котором заложены тысячи других конфликтов.

Япония нависла над русским Дальним Востоком. Политизированный ислам устремился сквозь республики Средней Азии на Нижнюю и Среднюю Волгу. Германия смотрит на Балтику, на остатки кенигс-бергских соборов. Америка по-хозяйски рассаживается в обеих [наших] столицах - в коридорах власти, в банках и военных конструкторских бюро… Ныне и Россия - не Россия, и Москва - не столица, но

154

за летящими обломками… высветляется идея Евразии, отрицающая Америку, размыкающая змеиные кольца, что захлестнули российского Лаокоона и его сыновей… Распад СССР

- это наползающие враждебные континенты, сламывающие хребет Евразии. Будто тектонические могильные створки хотят сомкнуться над шестой частью суши. Мы переживаем геополитическую трагедию. Мы - опрокинутая, побеждаемая, плененная цивилизация, попавшая в петли, раскинутые цивилизацией чужой, совращенная манками, уготовленными над волчьей ямой”3.

Если вы не знаете, что такое моноидея, то вот он, прекрасный образчик, перед вами. Человек не слышит вопросов, не улавливает смысла сделанных ему возражений. Словно бы погруженный в транс, от твердит свое, не столько даже мысли при этом высказывая, сколько давая выход теснящимся в его воображении видениям.

Его словно бы действительно душат, ему как-будто и вправду переламывают хребет. Жизнь - трагедия. Мир полон неразрешимыми

коллизиями, кругом - враги. На этом, мне кажется, и произросла имперская моноидея - на неизбывном, не подчиняющемся разуму страхе. Как смешно пошутил один из его соратников, “если у кого-то комплекс неполноценности или зависти, у Проханова свой комплекс — военнопромышленный”. Но ведь и правда, бряцание оружием

- хорошая защита от страха, а непроницаемые имперские границы — надежное укрытие от враждебного, со всех сторон наступающего мира. Военная империя - самая точная проекция задавленного страхом сознания.

Сказав о Проханове, что он “не хочет, чтобы Россия повторила путь Византии”4, Бондаренко помог мне уловить еще одну причудливую, скажем так, особенность мироощущения нашего с ним общего героя. Сначала я подумал, что это просто неудачный образ:

ну, не в XIII же веке мы, в самом деле, живем, когда за каждым кустом могла мерещиться тень завоевателя! Но потом, сверившись с многочисленными текстами, понял - нет, сказано абсолютно точно. Истории для Проханова не существует, время не значит для него ничего. Тринадцатый, девятнадцатый, двадцать первый век - какая разница? Геополитические трагедии вечны и неисчерпаемы, и не исчезают со сменой эпох враги. Они все так же непримиримы и беспощадны и так же вездесущи - не только “наползают” со стороны, но и проникают сюда, к нам, используют демократический камуфляж, который скрывает их “трансцедентную чуждость” и делает их “своими” в глазах большинства, как и то, что они ходят по той же земле5.