После конца

Полевая туманность темного разума тянулась в равновесную пустоту вечного некрополя. В пылившей по дороге карете среди языческих фигур привычно умирал Христос на бронзовом распятии. Бодрствовавший внутри понтифик рассуждал о явном предначертании рейха. Он облекал себя в багряную тогу, осквернял и причащал, насиловал и подчинял. Учение Иисуса растекалось по головам рабов куда живее воды водопроводах, куда таинственней крови на аренах.

Сопровождаемый гвардейцами служитель церкви промчался мимо башен Модены, Болоньи и, любуясь с моста барашками волн Самоджи, призвал под кожаный полог скорбевшего Амори. Скрытая ярусами садов вилла Джулия стояла особняком, полукруглая галерея раскрывалась во двор, служа партером. Рассеченные колонны подпирали окаймленные плющом руины слезного неба, в них барахтались вылупившиеся люди. Опираясь на хрупкое плечо гостя, Юлий прошелся по лоджиям Нимфея, сон выкупал его душу в ледниках Аква Верджине.

Судьи трупного Синода, палачи церковного трибунала лишили священника трех пальцев руки, которыми он совершал крестное знамение. В раскаленной камере медного быка Юлий ощутил настигавшую похоть, пульсацию боли, притуленную пальмовым вином, ёрзанье стригиля, скоблившего отмершую кожу. Мир втянулся во внеземную бездну своего бутона, багровый пар шикал в зареве никогда не наступавшего завтра, и не чувствовалась трепыхания чего-то, что осталась бы после него, что дало бы ему хоть толику тени.

На космическом дне фасеточных глаз Амори шли войны: священник увидел вспышки бомб на солнце, обломки кораблей, людей с лунной радуги, взращивавших в себе неизлечимое зло захватчиков и паразитов. В подоле песчаной бури завалялось стекло с секретом. Пробежавший по ступеням звездного амфитеатра холодок из нот известил о гибели раздувшейся империи. Любовь не могла вечно щекотать пустоту, вера не была обязана дурманить умы. Предрассветный зефир теребил зонтики южной сосны. Ступы понтифика кровоточили язвами, одним духом проявила себя болезнь.

— Римский народ больше не станет преклоняться предо мной, — тихо проговорил он. Дьявольский, сенсационный трактат вышел из-под его пера. Он переписывался на лучших папирусах, обсуждался на рынках и форумах. В истинной истории вознесенные до апофеоза императоры были побеждены и унижены, всесильная страна была разделена и разграблена. Изгнанный понтифик бросал динарии в уготовленную для купола пантеона бетонную пену. Ночами он вынимал пораженный грунт из ветхого храма и ждал, когда мириада молодых планет из числа тьмы прожжет тяжелое веко окулуса. Горячие звезды, где пеклась жизнь рабов, где властвовал технократический уклад, превратят в Новый Рим человеческое царство. Пустыни праха, реки крови обесценят телесную жизнь и придадут ей духовные смыслы.

Бландери ВЦ 3

Близкие вспоминали меня среди кожистых безлистных деревьев. Дух уже не поддерживал тела типа Бландери ВЦ 3. Тысячи чувствовавших на свой манер двойников покидали погребальную платформу. Саркофаг покоился на мыслях океана, поднимая градус бродившего творческого начала. Нежный ультрафиолет нащупал черноту льда. Это была Земля, сковывавшая меня в жесткий корсет. Зонды задушили, заперли свет звездных лучей. Капсулированное сознание проснулось в эллипсоидном теле с бронзовыми антеннами. Мне предстояло иметь дело с одомашненным животным космоса — человеком.

На стекловидной паутине покачивалась подсветка из пыльцы герани, одуванчика. Уставшие морские звезды возводили в бессмертные перлы песок, маркируя пространство. Прячась в стружках туалетной бумаги, я был вдохновленным открывателем, поэтом. Микрогрибки будоражили начинку крохотных созданий, росяные пузырьки безропотных куколок раскрывались внутренним свечением. В кончике шариковой ручки, в мозаике высушенного старостью глаза вши, в капельке яда пчелиного жала, в бархатных лентах крыла бабочки я находил добротность Солнечной системы.

Я был человеком и волок за собой крылья, упорно продираясь сквозь подушку жидкого воздуха. Наниты смешивали во мне антидоты для усвоения человеческой стати, потоки группового сознания людей собирались в плеяды. Любовь не зашевелилась во мне с приходом самки, в усах гудело людское небо, кристаллы слов описывали сакральные фигуры. Жившие слоями прусаки подъедали своих соседей, пока солнце, скрученное в спираль, не раскроило их хитиновые доспехи. Потрясенный собственным откровением день замер, впуская крылатось душ в дыхальца и воздуховоды.

Окуренный расслоенным воплем дымоход, искал концы раковой хорды. Она глушила огненные прожилки умирающих листьев, флуоресцирующие личинки клопов, разжижая мою сердцевидную голову в ревущем море кофеина. Я прозревал через внутренний свет, духовные спины серебрили лунным металлом ленту времени. Не нужно было верить в того, чьи поля расширили сжатый слайд моей жизни до уровня киноленты. Пережитые кадры были «тёмными лошадками» в забеге моих мыслей, следя за мной сквозь узкую щель фотофиниша.