После конца

Спазмом сосудов организм ответил на курение в корабле. Затягивался плечистый, красиво лысевший добряк. Сердце трепетало от высококлассного пилотажа, я был ценным грузом для своего сына. Материализация опережала половые признаки. Мы садились на мужскую планету. Сын привел меня на площадь Победителей. Я размяк не от вида воинственного Марса, подпиравшего шар Атласа. Нефритовый папаша, поднимал в небо новорожденное чадо. Мужчина ненадолго становился здесь отцом, чтобы воздать им недополученное. Мы свернули на улицу Мира. Мимоза оживляла мою угловую квартиру. Сын включил фильмоскоп, открыв позабытый портал белою простынёю. Я вспомнил лицо своего папы, опрокинул залпом за отечество, отцовство. Пережитое оказалось мертвой зоной для симулятора жизни, оно лишило меня восприятия времени. Дряблая рука сына увела в сон. Гарсон, миссьон, пасьон, гравитасьон. Готовая под венец мимоза вплетала пчел во французские косички.

Двигавшиеся клином стекляшки калейдоскопа набирали светосилу моих воспоминаний. Зеркальные пластины отражались друг от друга, оставаясь в любом положении звездою. Выброшенная ею в конце пути энергия доходила до меня в новой неизведанной форме.

Через тернии к Хелен

Моноклиналь перенесенных с земли энергообразующих пластов двигалась к центральному куполу. Мое эвакуированное, снятое с просоленных волокон сознание было проводником чужих мыслей, уплотнителем путанного, земного. Сгоняя углекислых червей со снежных карнизов багряного зимника, ведя разговор с пробравшимся в пазуху ветром, не приходя к закату, вспоминая сближение с родными, я находился в совершенно другом месте, боролся за выживание колонии на абсолютно другом уровне.

По пропахшим хозяйственным мылом коридорам шел не знавший жизни я, стремясь найти свою звездную маму. Жизнь ходила в ночном халате по подземным диаметрам дорог, веселя жалкими копиями полотнищ, шоколадными мундирами, заболевшими нацизмом актерами, царапающими письма на родную планету под красными фонарями домов в бюргерском стиле. И будто бы не было войны, широко раскрученного зла за пределами домашней системы, будто бы не было вечного духа, способного бороться с фашизмом в космосе.

Земля задрожала от пуска кораблей, от несших человеческий прах вагонеток, вызывая синдром белых пальцев, заглушая многоголосье общины. Швабская пленница Хелен заставила течь гавкающую немецкую по мерзлой каше забытого Рейна.

Er schließt die Augen, stößt ein langеs Krahah!

Gestreckt die Zunge und den Schnabel offen;

Matt, flügelhängend, ein zertrümmert Hoffen,

Ein Bild gebrochen Herzens sitzt er da.

Da schnarrt es über ihm:»ihr Narren all!

«Und nieder von der Fichte plumpt der Rabe»

Ist einer hier, der hörte von Walhall,

Von Teut und Thor, und von dem Hünengrabe?

Я выпорхнул за глотком лирианской свободы, раскрывая «внутренние пейзажи» её электронной природы. Меня не оставлял внушенный рождением страх пещерной аномалии, спектакль дуривший мою недоразвитую голову. Одетый по шаблону миропорядок сидел поношенным фраком, нелепым котелком на страницах уличных изданий. Коричневая чума узаконила познание бога, чувства, служение, размножение, потребление на неорганичной платформе чипов, электронных систем в серверных галереях всегда одинаково звучавшего города.

Мы прокатились по штольне от Беролинаплатц до прачечной во дворе госпиталя, где неподключенный биоматериал держал дельту сна, где бродившая лимфа обмирала у бездны денежного культа. Магнитные волны научились притягивать наши мысли. Рынок гулил жаргоном, калькой иностранных команд, ярмарочных чревовещателей. В отжившем баллон-слое стояло обсуждение самопродажи. Кислое электричество уносило по венозным рекам отработанные людские ресурсы. Она смотрела на меня во весь свой рост, на живой, непривитый орган русской земли, работавший на частоте единства, мы еще не знали наши всходы.

Мобильная декорация вагона въехала на манеж экзерциргауза. Кристаллы германия в облаковидных парапетах второго информационного кольца дарили капитану нахтвафе Риенци химеру двуглавого солнца. В ледяном спокойствии глаз единственного зрителя матово-белые лучи двигали скопление земных островов ритмами времени. Риенци прожил век, не прожив и минуты. Его размельченное сознание приняло в хроновизоре мученический образ сидевшего на шерстяном мешке Жука-Жука. Сорок шесть лет он вел безжалостную войну против живых людей. Он подводил упавшие до рабства человеческие оболочки под собранные им целевые энергии.