После любви. Роман о профессии

— Ты будешь играть Гурмыжскую, Мамашу Кураж, самую красивую Кураж на свете.

— Какое играть? Ты думаешь, что говоришь? Я ходить не могу.

— Я буду возить тебя в кресле, ты знаешь, у нас в театре всё возможно.

— Но мне трудно говорить, я кричу от боли.

— Кричи, всё равно ты будешь красивее всех в зале.

Я заклинал ее согласиться. Мучил ее…

И она согласилась. Она согласилась, потому что знала, ей всё равно от меня никуда не деться.

Мои пьесы

И вот я поставил свою собственную пьесу.

Одну.

Другую.

Захотел стать Мольером. Всё делать самостоятельно. Писать. Ставить. Играть. Быть неповторимым.

Но театр всё подбирает под себя. Ему неинтересны твои намерения. Он для других. И ты видишь, как в репетиции твои пьесы становятся на тебя непохожими.

Другой герой в «Азефе», совсем другой. Ты хотел Калягина, не получилось. Перед тобой Беляев. И надо всё менять. Всё. А слов жалко.

Поставить — это написать еще один раз и уже не по заказу сердца, а по заказу обстоятельств. Театр — скучная, монотонная вещь. В нем всегда происходит одно и то же. В нем переделывают, перелицовывают хорошее старое, чтобы эффектнее было носить. Как я переделываю самого себя.

Странно слышать собственный голос с другой стороны. Его трудно узнать, но слова — мои, и страсти — мои, и обращение к людям — мое.

Черты театра надо искать в жизни, главное — ничего не придумывать. Всё давно придумано, надо только научиться слушать и смотреть.

Но понять, что же ты всё-таки любишь, тоже надо. Что считаешь театром. И мне показалось…

Когда пишешь сам, то боишься потерять слово, каждое тебе кажется важным, ведь это ты написал.

Какой-то детский комплекс самоуважения!

Но, следя за происходящим, зритель этих слов не дослышит, не запомнит.

Одна надежда, что перечитает, когда тебя назовут классиком.

Но это после закрытия занавеса.

Где-то рядом с театром ходят персонажи — не на сцене, не на бумаге.

Они другие, чем ты, но они твои.

Если бы тебе предстояло их играть, ты был бы размножен, как в зеркалах, многолик, пойди угадай, что это ты сам написал.

В настоящих пьесах автор теряет себя, личность автора никак не проявляется, только личность театра.

А она безлика, или многолика, что одно и то же.

Внимание привлекают обстоятельства, а потом поведение. Это создает какую-то инфернальность. Сами не понимают, кто это написал за них; может быть, Бог?

А на деле их рукой ведет одно лишь действие, подталкивает в спину — мол, иди, иди, не отвлекайся!

Сколько народу пишет пьесы, создавая ложное движение!

Попасть в пьесу значит быть подхваченным течением реки.

А где найти эту реку? Если только тебе повезет…

Мои Азеф и Полетика — авантюристы, намерения их таинственны и непостижимы, ты с ужасом следишь за их поведением, но следишь, что важнее всего!

Тебе интересна история больше, чем психология. Каждый понимает эту историю по-разному. Персонажам надо меньше рассказывать о себе. Надо действовать, действовать, не подсказывая зрителю, во имя чего.

Настоящий зритель любит догадываться сам.

Человек — это интрига, не характер просто, интрига, в которую ты ввязываешься. Все суждения и приговоры потом, они ничего не значат.

Значит ветер, просквозивший пьесу, делающий реплики легкими, летучими. Произнеси, и они исчезнут.

Если времени мало на постижение, произнеси еще раз.

Настоящая пьеса сравнима со стихами, стихи об Азефе, стихи о Полетике.

Точно обнаруженный ритм подтверждает, что это поэзия.

Люди тянутся к тому, чтобы обойтись без слов или произносить их реже.

В театре — только прислушивание к тексту для ориентира. Найти ритм, он свободен от подсказки, от слов, даже от самого себя.

Он — театр, ты только привлек к нему внимание, остальное он делает сам.

Ведь пьесе достаточно ерунды, чтобы стать событием. Ерунды, непонятно откуда берущейся.

Как повод для начала брожения, ничтожный повод для большого бунта.

Пьесе достаточно пустяка. Долгое время это тебя забавляет, ты приглядываешься, и только потом понимаешь — зачем всё это.

А если даже и не понимаешь, то живешь с оглядкой на событие. Что оно значило, для чего произошло.

Пьеса — это разгадывание жизни, не размышление, не ответ на вопрос. Это скрытый источник света на лицах.

И достаточно быть не философом, а только механиком света, чтобы всё изменить.

Действие меняется от настроения, от погоды. Персонажи возникают, чтобы тут же исчезнуть и возникнуть совсем в другом месте.

Мне могут сказать — это свойство вашего темперамента, вашего непостоянства. Да, конечно, но как хочется быть понятым!

Все хорошие пьесы написаны в состоянии невесомости. Пришел, чтобы уйти. Ушел, чтобы вернуться.

И успеть произнести слово, значение которого неясно. Оно еще раз повторится, тысячу раз повторится, чтобы придать образу некую мысль, которая окажется мнимой, потому что пришла другая, тоже мнимая или, возможно, настоящая.

Как у Толстого: «И прекрасно. И пускай… И прекрасно, и пускай…»

Лучшая пьеса на свете — «Живой труп».

Но об этом я уже писал.

Хармс! Чармс! Шардам! или Школа клоунов

Я — отдельно.

И это меня убивает.

Отдельно.

Я отдельно.