После любви. Роман о профессии

Золотая россыпь имен моего детства: Сандлер, Шнайдер, Губерман, Крахт, Типот, Винников, Дунаевский, Масс, Червинский, Эрдман, Вольпин, композиторы, либреттисты, такую продукцию надо скрывать, а они всё напоказ да напоказ, бесстыдники.

Кильберг — красавец во фраке, но слишком важен и суров для оперетты, а может быть, так и надо, чтобы по мановению палочки ученого и важного мужа началось на сцене нечто невообразимое, все эти бесконечные нелепости и глупости, и чтобы у оркестра всегда академический вид, и без тени улыбки.

— Окончить консерваторию, чтобы стать второй скрипкой в оперетте!

Да это же честь, дорогие мои, и для вашего Вити, и для всех, это и для здоровья важно, опера старит, а здесь ты всегда у примадонны под юбкой со своим консерваторским дипломом и скрипочкой. Твоей причастности к этому пошлому миру завидуют, поверь. Оперетта — это давно Америка, если хочешь знать. Тот, кто там побывал, меня поймет. Не знающая войн, полная непричастность к горю, наивно верит в любую чушь, лишь бы эта чушь была занимательной, и даже, о Господи, верящая, что она идеал для всего человечества.

Оперетта — это театральная Америка. Не о результатах говорю, они жалкие, о пиршестве.

Как это возникает, по чьему сигналу, какими болезнями страдают создатели оперетты, страдают ли, отчего она могла родиться и почему всё еще живет, покой откуда, надежная, основательная глупость откуда?

Я готов идти в ученики к оперетте. Стоящая большого труда, она своим результатом понятие «труд» компрометирует. Сколько усилий — и ради чего?!

Но через всю жизнь Мистер Икс с мужицким круглым лицом Георга Отса, Ярон с цыпленком, Богданова-Чеснокова с ее распутным, невероятным носом. Странно видеть могилы опереточных певцов, цирковых клоунов, всё это розыгрыш, шуточки.

Я ехал на фаэтоне в горы Словакии по мягкой пыльной дороге смотреть питомник, где родился от счастливого брака зубра и коровы удивительный теленок. Я ехал в гору, покачивался фаэтон, и спины двух возниц покачивались, ехал смотреть новое чудо селекции. Между мною и теленком только проволочная ограда, мы смотрим друг другу в глаза, родителей вообще не видно, чадо же стоит на пригорке, длинные мамины ноги в клочьях папиной шерсти. Словаки говорят: за этим чудовищем будущее, в нем много мяса.

Стою, смотрю в глаза оперетты, они — в меня, раскаляются бешеным блеском, и вот уже раскручивается увертюра, в которой обещание счастья, темы повторяются, повторяются, не утомляя, что-то старомодное в них и такое атавистически родное, что смотришь и слушаешь не отрываясь. Человек рожден для счастья, это оперетта доказывает убедительней Максима Горького. Счастье заканчивается с последними аккордами оркестра, потом аккуратно складывают панталоны со штрипками, прячут скрипки в футляры, и за пределами оперетты за вас уже ответственности не несут.

Наверное, наша эпоха недостаточно скучна, если мы не возродили оперетту, ведь ее расцвет — именно в скучнейшую из эпох, во времена Габсбургов, Австро-Венгерской монархии. Австро-Венгрия — место рождения бравого солдата Швейка. Австро-Венгрия — это бесконечный роман Музиля «Человек без свойств», который прочесть нельзя, но о котором говорят — гениально.

Австро-Венгрия — это сколько угодно времени, это хочешь смотреть — смотри, хочешь любить — люби. Как фаэтон, как мягкая дорога, как старый, разбитый диван, как оперетта, которая при всей своей искрометности все-таки всегда: не торопясь, медленно, в гору, находя время, чтобы остановиться и попеть.

Пока здесь, мой друг, я должен поторопиться и написать о детстве. Оно прошло во дворе, на мусорном баке, где в течение года я рассказывал моим ровесникам роман «Стерва» в 140 частях, 57-ю услышал только один, сопровождавший меня в малый зал кинотеатра Горького с портретами Переверзева, Ладыниной, Столярова. Он буквально вымолил у меня продолжение. Я не дождался вечера, рассказал ему одному и оставил шпану навсегда без 57-й части.

Теперь вот досказываю эту часть кому только возможно.

Роман был грубый, но не переходящий границ, важно было создать образ девочки-пацанки, укравшей мотоцикл у отца-грузчика. Важна была тяга к свободе — удрать на этом мотоцикле от вечно пьяного отца, нищей жизни.

Нужен был я моим друзьям только для этих вот рассказов, в остальном они прекрасно без меня обходились. Так оно и продолжается до сих пор. И помня это, я часто ставлю неблагодарных зрителей в трудное положение: то крысу брошу в зал («Скверный анекдот»), то по головам актеры пройдут в «Соломенной шляпке», то все двери забью, вынудив проталкиваться в одну, чтобы попасть в зал. Девочки наши вытягивают их на сцену танцевать, а они отказываются, жмутся, бедные, замороченные, не подозревающие о счастье. Да что ты всё время к зрителю пристаешь!

Едет через зал лодка, весло гребца угрожающе зависает над головами, зритель в страхе отклоняется, но смеется, над своим страхом смеется. Наконец-то!

Как говорил Бендер: «Побольше цинизма. Людям это нравится».