После любви. Роман о профессии

Куза в отсутствие Гуськовой стянул на кухне кусок марли и теперь разглаживал пиджак Савицкого — абсолютно неумело, но с охотой. Он начинал понимать, что старик извлекает сейчас из тайников какие-то забытые привычки, как фокусник — волшебный реквизит.

Мало надеть последнюю свежую рубаху, попросить Кузу завязать особым узлом галстук и научить его этому, мало обрызгать себя и мальчика жидкостью из древнего флакона с крючковатым металлическим носиком и резиновой грушей — надо было что-то в самом себе нащупать, передвинуть, изменить, потому что (так думал Куза) их ждал Театр.

Он не пропускал ни одного движения старика, окрестив их мысленно «танцем старого театрала». Так оно и было, да, так оно и было…

«Ну, как я выгляжу?» — во всем теле старика появилось какое-то изящество, и даже фатоватость, но исчезла, как ни странно, печать мужественности, замеченная Кузой на пляже, хотелось дать старику в руки ридикюль и зонтик со словами: «Шагай, бабушка, шагай!»

Они проследовали по коридору мимо ошеломленной Любки, как два прославленных чечеточника.

Наверное, им повезло. В театре давали «Гамлета». Среди летней вечерней толпы на не остывшем за день асфальте хорошо стоять у рекламных тумб и читать театральные афиши, потому что театральные афиши прохладны.

«Гамлет», — сказал Куза.

«Да, да, что поделаешь, пусть „Гамлет“, уже всё равно… Вот пять рублей. Билеты, я уверен, есть, бери самые дорогие, даже в первый ряд. — Старик оглянулся. — Но только не проговорись, что я иду с тобой».

«Кому?»

«Любому — кассиру, билетершам, пусть это будет сюрпризом».

«А разве вас знают?»

«О да, меня отлично знают! Вот там я буду стоять, через дорогу от театра, иди, иди».

Мальчик ощутил, как колотит его друга беспричинная дрожь. Сновала, как челнок, старческая рука, вручая деньги, лоб вспотел, нетерпение овладевало им.

«Скорее, ну, скорее!»

Когда мальчик через несколько минут вернулся, старик сидел прямо на грязных ступеньках маленького фотоателье спиной к нему.

«Вы не ошиблись — действительно, только первый, вот без сдачи».

«Первый? — переспросил Савицкий. — Это очень нехорошо — смотреть из первого ряда. А может быть, не стоит, а? Пусть он живет, как хочет, в конце концов, не стоит, а?»

«Вы передумали идти?»

«А тебе хочется?»

«Честно говоря, настроился».

«Тогда, — старик стоял в профиль, и свет, перебежавший с театральной стороны улицы на эту, неосвещенную, превращал его в оперного персонажа, — тогда я не стану мучить тебя. Пусть это будет продолжением нашего разговора о Камерном. Вперед, мальчик!»

А дальше… Куза мог поклясться, что полная билетерша забеспокоилась, увидев золотобородого, но тот действовал с такой вдохновенной настойчивостью, так крепко держал перед собой за плечи мальчика и билеты не дал, а буквально всадил в руки билетерши, придерживая вторую половину, да так, что она, подчинившись, надорвала, отпустила…

И уже после Куза заметил, как она, размахивая руками, подозвала кого-то, оставила вместо себя, побежала и скрылась за кожаной дверью.

«Не шевелись, — шепнул старик, когда они очутились за колонной. — Не надо прятаться, стой неподвижно, и никто тебя не заметит».

Куза совсем ничего не понимал, но эта игра ему понравилась. Он чувствовал, как старику весело.

«Сейчас этот раб пробежит мимо, видишь, с черным лицом? Нет, он не африканец, он — администратор. Неужели и в туалете будут искать?»

Крошечный человечек с круглым лицом, как бы покрытым ваксой, действительно впорхнул в туалет и, скривившись, вылетел, чтобы искать их дальше. Потом вернулся, а когда остановился, взмыленный, рядом с ними, Кузу поразило, что пахнет от него не потом, а каким-то чудесным детским мылом.

«Молодец, старается, — тихо засмеялся старик. — Сейчас предупредит всех дежурных по залу».

Так оно и случилось — Африканец перебегал от двери к двери, всем женщинам что-то нащебетывая.

Когда раздался третий звонок и в фойе стало сумрачно, так как самое интересное переместилось в зал, старик взял мальчика и уверенно зашагал к средней двери справа, уже полуприкрытой. Навстречу ему выскочила женщина.

Та же униформа, что у остальных, те же пуговицы, но с таким расстроенным человеческим лицом, которое делало ее абсолютно беззащитной.

«Да, Валечка, это я», — старик пожал суконный локоть женщины.

«Михаил Леонидович, нельзя».

«Валечка…»

«Михаил Леонидович! Не велели!»

«Всё знаю, Валечка. Но я не один». — И старик кивнул на Кузу.

«Мальчика я посажу, Михаил Леонидович».

«Дорогая моя, да разве я зверь — оставлять ребенка здесь одного?»

«Ой, Михаил Леонидович!»

«Ладно, дружок, ладно».

И под звуки увертюры, освещенные светом из лож, они проследовали на виду у всех в центр первого ряда. Потом старик оглянулся.

«Посмотри, почти полный зал. Какой ужас!» — сказал он.

И начался «Гамлет». Как и все немногие «Гамлеты» Витиной жизни, да и любой другой, начался в темноте, изредка поблескивая тут и там вкрапленным металлом, и, как обычно, люди выясняли отношения в Эльсиноре, люди торопились к развязке, но впервые рядом с таким соседом разделил мальчик тревогу происходящего.