После маскарада

Имя следователя заставило Грениха почувствовать, как холодеет затылок. Он все еще не отказался от мысли, что где-то бродит призрак его брата, который в институте Бехтерева как раз производил похожие исследования и бредил методами Буркхарда. На первом курсе они оба вместе с матерью посещали его клинику. Возможно, именно эта поездка стала определяющей для Макса. Сальпетриер, Бисетр, Санлис, психоневрологическая школа в Нанси Ипполита Бернгейма… Он мечтал о такой вот своей клинике!

– Мне нужно поразмыслить, – ответил Грених. – Так Мезенцеву не предъявишь операцию, которая не оставила особых следов. Он не поверит. Позже поговорю с ним сам. А ты, давай, заканчивай.

Константин Федорович стал снимать с себя белый халат.

– Карточки убирай, опыты Рейзе ты сейчас с ним вряд ли сможешь провести. В общем, закругляйся и зови санитаров, пусть отвезут Куколева в палату, – и вышел.

Глава 8. Пригласительный билет

Грених быстро слетел вниз по лестнице, пронесся по больничному двору, чтобы успеть на трамвай. Пора, наконец, расспросить Риту о том, что именно произошло с Максом в Сальпетриере. Он страшно ругал себя, что растягивал объяснение с ней. Появление человека, умеющего провести безупречный сеанс гипноза, а еще и этот прооперированный через глазницу – были весомым основанием полагать, что за событиями, случившимися в Трехпрудном, стоит по меньшей мере талантливый медик. Прежде чем делиться своими мыслями со старшим следователем, нужно было исключить вероятность участия Макса.

Рита, приняв приглашение играть в театре Мейерхольда, оставила службу медсестры в центре Сербского и всецело отдалась роли Бланш. Разноцветный фургончик нынче разъезжал без нее, представления давали только ее деверь-силач и загадочная африканка. Мейерхольд лично выхлопотал цирковой паре разрешение выезжать на улицы и площади Москвы.

Поэтому, когда Грених подошел к двери квартиры Риты и нашел ее запертой, он поддался искушению войти: у него был свой ключ.

Дом не имел электрификации, с потолка свисала затянутая в паутину пустая люстра для свечей. Меблировку освещал пурпурный свет заката, врывающийся в незанавешенное теперь окно, и нежным полупрозрачным палантином обволакивал круглый обеденный стол, на этот раз вычищенный, но скатертью не застеленный. Квартира была освобождена от животных, увезенных циркачами с собой, только несколько пустых клеток стояли справа от двери вместе со скрученными тюфяками, на которых спали Барнаба и африканка, когда кровать занимали Грених с Ритой. Слева возвышался резной буфет, сразу за ним облицованная плиткой голландская печь и маленький геридон в паре с роскошным креслом, обитым желтой тафтой. С ручки его свисала шаль Риты – она последнее время очень мерзла, нервничала из-за роли и даже принималась покрываться язвами.

Премьера была назначена на первые числа июля. Но радости от приближения сего грандиозного события будущая звезда гостеатра имени Мейерхольда не испытывала. Грених видел и ее раздражение, и попытки скрыть, как тяжело даются репетиции. Всю свою молодость Рита провела у балетного станка, она стирала ноги в кровь, чтобы разучить очередное па-де-труа, отбивала колени, чтобы, подобно Ксешинской[10], сделать рекордное количество фуэте, но жизнь заставила ее сменить балет на цирк, последовала череда тренировок на трапециях, стоивших ей тоже недешево, а теперь еще и театр. Она не подозревала, когда давала согласие Мейерхольду, что в этот раз будет сломлена, не вынесет очередной реформы в амплуа.

Играть в театре – труд не меньший, чем танцевать на сцене и летать под куполом цирка. Но Рита не могла отдаваться такому труду без любви. Пьеса ей показалась невероятно скучной и неинтересной. У Бланш было много слов, которые требовалось выучить наизусть. Мейерхольд пытался избавить ее от легкого итальянского акцента, объясняя, что советская артистка не должна говорить как иностранка, глотать слоги и произносить все согласные, точно они двойные или тройные. Рита, как маленькая, топала ногами и кричала, что не собирается избавляться от части своего естества. Зато русскую в ней никто так и не распознал, сказка про цирк Чинизелли прижилась, итальянкой она была вполне убедительной.

Размышляя, Грених опустился в кресло, взглядом устремившись в окно. Неподвижно уставившись в пыльное стекло, он прождал полчаса. Стало скучно, и он потянулся к геридону, на котором лежали рассыпанные советские газеты, а сбоку – потрепанный томик Блока, распахнутый на стихотворении про Карпаты. Грених подтянул книгу к себе, и из-за страниц выпал пригласительный билет.

Вроде ничего особенного – обычное с виду приглашение из мелованного картона, величиной с ладонь, разукрашенное вручную причудливыми завитушками, чем-то напоминающее карту Таро. Некую Коломбину звали на театральное мероприятие, обозначенное лозунгом «Даешь шалость в маске!», ниже были цифры: 13–34.