После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии (ЛП)

Мы не пришли к единому мнению, и дискуссии продолжались несколько месяцев. Затем мы решили, что каждый должен начать с того, что считает необходимым. Расстаться, не ссорясь, с возможностью снова быть вместе. Итак, Вернер и Карл Хайнц уехали в Западную Германию, Фриц — работать на сталелитейном заводе, а Раша однажды вечером не вернулась домой. Она была арестована — следствие предательства Хайнца Брокмана. Это была тяжелая потеря, вместе с Рашей враг отнял у нас важного товарища.

Мы вдвоем, Бар и я, остались в Берлине как последние_легалы Движения 2 июня. Мое решение было очень простым и аполитичным; в Берлине я чувствовал себя как дома. Здесь я стал свободным и знал, как передвигаться по городу. Из всех моих товарищей Бар был моим любимцем.

Я не знал ответов на неясности и вопросы о перспективах и не находил их в дискуссиях. Но это вовсе не делало меня неуверенным в себе. Очевидное, непосредственное было моим делом, и в его внимательном, умелом управлении все остальные возможности становились очевидными. 

Разработка теорий и обширных концепций не входила в число моих умений.

Я наслаждался своей новой жизнью под землей. У меня было гордое, сильное чувство полной преданности делу, ради которого веками «лучшие» люди отдавали свои силы и жизни: работать для человека, для общества без классов. Эта цель была подобна туманному, роковому солнцу и в то же время мощному, магнетическому будущему. Революция еще не была реально мыслима, но революционная борьба за эту цель была уже осуществима. Не моей задачей и не моей потребностью было думать о том, будет ли она когда-нибудь достижима. Я был удовлетворен и доволен своим экзистенциальным решением бороться за нее. С этим решением могущественный империализм со всеми своими инструментами подавления мятежников потерял свою власть надо мной: приманка, соблазн, коррупция, полиция, законы, тюрьма, смерть. Его разум и логика больше не доходили до меня. Я был снаружи, я был чем-то новым, чем-то своим. Никогда в жизни я не был более безопасным и бесстрашным, чем в это время в подполье, которое позволило мне быть новым, другим существом вне физического мира. Никогда еще я не был более свободен, никогда еще я не был более привязан к собственной ответственности, чем в состоянии полной отрешенности от государственной власти и социальных ориентиров. Никакой закон или внешняя сила не определяли мое отношение к миру, к моим собратьям, к жизни, к смерти.