После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии (ЛП)

 В тюрьме человек прежде всего заключен сам с собой, и поэтому я занимался собой. Я с интересом изучал, как привычка есть, аппетит, а затем и голод могут быть укрощены с помощью воли. «Почему бы вам не поесть сейчас», — каждый день убеждали меня чиновники. Мне нечего было терпеть от них, они относились ко мне дружелюбно, почти по-матерински, не желая добавлять к инструкциям против меня какую-либо личную неприязнь или притеснения. В данном случае, однако, дело было не в моей личной ситуации, и я думаю, что именно это придавало мне особую силу.

Добровольный отказ от пищи вызывает иной голод, чем недобровольное лишение пищи. Я представляю себе невозможность есть, потому что нечего есть, как физическое ощущение боли. Во время голодовки, однако, голод действует как своего рода навязчивая идея, которую нужно победить в сознании. Первые два-три дня мой желудок урчит, затем мои мысли начинают крутиться вокруг «хочу есть». Я не могу остановиться, и это становится настолько серьезным, что я не могу сосредоточиться ни на чем другом и озабочен только тем, чтобы удержать мысли о еде. В навязчивом ритме все процессы в моей голове сводятся к одному желанию — поесть. Физически я не чувствую ничего особенного. Вот так, я думаю, идея еды занимает вашу голову и хочет сделать вас сумасшедшим или слабым. Если желания и идеи, по которым мы бьем, не мои собственные и не убедительно сильные, то я не побеждаю навязчивую идею в своей голове, и моя воля не есть сопротивляется естественному желанию лишь короткое время. На этом этапе мне приходилось каждый день решать, чего я хочу: есть или бороться дальше. Каждый день приносил мне шаг в гору и учил справляться с мыслями о голоде. Через некоторое время я победил их и смог сосредоточиться на чтении, письме и других вещах.

Первая голодовка была для меня самой продолжительной. Позже я принял участие еще в двух голодовках. 

 Опыт этой формы борьбы был прежде всего противостоянием с самим собой. Я боролся с голодовкой не только в тюрьме, это было оружие для оказания сильного давления с целью добиться улучшений и политических требований по всей стране. А для многих товарищей в изоляции это было единственное оружие, которое они могли использовать.

В Берлине — куда меня доставили через четыре месяца после ареста — были и другие способы совместной работы, чтобы добиться чего-то или оказать сопротивление, хотя это часто заканчивалось перекличками. В Берлине они всегда были на месте.