После пожара

Я слышу, как он называет меня по имени, но не откликаюсь, потому что я уже не здесь, не в этом кабинете. Я пытаюсь вообразить, каково – в случае, если доктор Эрнандес прав, – было моей матери, когда место отца Патрика занял отец Джон, какой загнанной в ловушку и беспомощной она себя чувствовала. Сколько еще впереди недель, месяцев и лет. Сколько времени она провела в тюрьме, даже не ведая о том, а когда поняла, то оказалось, что путь к выходу отрезан.

– Все в порядке? – беспокоится доктор Эрнандес. – Хочешь на сегодня закончить?

Да.

Качаю головой.

– Это и стало решающим моментом? – задает вопрос агент Карлайл. – Именно тогда твоя вера пошатнулась?

– Думаю, да. Не то чтобы все произошло в один миг, типа у меня в голове загорелась лампочка, нет. Перемены я осознала гораздо позже. И все же, оглядываясь назад, могу сказать: да, именно с того дня я начала смотреть на все иначе.

– Когда увидела, что ситуация ухудшается?

Снова качаю головой.

– Я знала, что Изгнание мамы ухудшит мое положение, но тогда еще не предполагала, что плохо станет всем. Это я поняла позднее.

– Когда?

– Когда ушел Нейт. Когда Люк не был избран Центурионом. И…

Когда раздали оружие. Когда отец Джон выбрал себе последнюю жену.

– Мунбим?

Силы оставляют меня. Обожженная кисть пульсирует – так больно мне не было уже несколько дней, кружится голова, я не могу сосредоточиться.

– Давайте на сегодня закончим, – прошу я. – Пожалуйста.

Агент Карлайл слегка прищуривается.

– Тебе тяжело, понимаю, – говорит он. – Честное слово, понимаю и не хочу на тебя давить, но… Есть вещи…

– …которые вам необходимо знать, – перебиваю я. – Да, конечно. Поверьте, я не капризничаю, просто сегодня больше не могу говорить. Пожалуйста, давайте закончим.

Агент Карлайл сухо улыбается и переводит взгляд на доктора Эрнандеса. Тот кивает.

– Разумеется, – произносит он. – Ничего страшного, продолжим завтра.

Сестра Харроу закрывает дверь моей комнаты. Прежде чем сесть на краешек кровати, я дожидаюсь знакомого щелчка ключа. У меня трясутся коленки, сердце частит, и мне потребовалось неимоверное усилие, чтобы на обратном пути по серому коридору не разрыдаться и не схватить сестру Харроу за руку, стараясь удержаться на ногах.

Я низко опускаю голову и делаю глубокий вдох, потом еще и еще. Голова кружится, но я закрываю глаза и не обращаю на это внимания, концентрируясь на дыхании: вдох – выдох, вдох – выдох. Постепенно тяжесть в груди спадает, и через какое-то время я открываю глаза и выпрямляю спину.

Медленно встаю, пошатываясь, пересекаю комнату, сажусь за письменный стол и начинаю рисовать. На бумаге появляются сине-белые волны, я заставляю себя очистить сознание, отпустить его на свободу, хоть и знаю, что конечный пункт путешествия мне не понравится.

Перед мысленным взором возникает образ мамы: уголки губ опущены, на лице – вечное выражение разочарованности, которое я успела возненавидеть, которое постоянно заставляло меня ломать голову, чего же во мне не хватает, чтобы сделать маму счастливее, почему живой дочери мало, чтобы вытеснить память об умершем муже.

Боже. Я наконец понимаю – поздно, слишком поздно, – как ясно она все видела. Как невыносимо ей было глядеть на меня, когда я весело скакала по двору, по воскресеньям в часовне распевала гимны, держась за руки с Братьями и Сестрами, и с безоговорочным, слепым обожанием взирала на отца Джона.

Как, должно быть, мучилась она невозможностью открыть мне правду, опасаясь, что я встану на сторону Семьи и вместе со всеми ополчусь против нее или скажу лишнее не тому человеку и навлеку на нас обеих беду. Боже.

Я всегда думала, что мама убедила отца Джона избрать меня одной из будущих жен ради того, чтобы как можно скорее переложить на кого-то обязанность заботиться обо мне, любить меня. Боже. Однако если она подталкивала меня поближе к Пророку в расчете, что это снимет с нее подозрения, пока она будет придумывать для нас способ сбежать, то перспектива моего реального замужества, должно быть, приводила ее в не меньший ужас, чем меня. В противном случае она бы так отчаянно не пыталась найти выход, пока есть время. Боже.

Но разве я могла об этом знать? Я была ребенком, а она держала все в секрете, в одиночку несла это бремя и ни словом не обмолвилась ни одной душе. Изображала из себя верную и преданную Сестру, а сама строила тайные планы и в течение долгого времени успешно всех обманывала. В том числе и меня.

Потому что ты глупая, заявляет внутренний голос. В его тоне нет ни доброты, ни сочувствия, он звучит гневно и резко. Ты глупая, слабая, неблагодарная и всегда думала только о себе!

– Заткнись, – шепчу я.

Твоя мать пыталась спасти вас обеих, а ты только и делала, что копила обиды на нее.

– Заткнись. – Карандаш летает туда-сюда, заполняя листок бумаги ломаными темно-коричневыми линиями утесов.