После праздника

За обеденным столом сидела семья: мужчина, женщина, дети. А на специальной подстилке в углу в царственной позе возлежал — кто же? — Микки!

Он не вздрогнул, не взвизгнул от радости, увидев хозяина, а не спеша, как бы даже нехотя, поднялся, подошел, взглянул хозяину в лицо — мол, что ж, пошли…

Что было сказано между людьми, не столь важно: как-то они объяснились. Но вот молчание хозяина и пса, идущих рядом обратной дорогой, было красноречивей, весомей слов. В нем выразилось и недоумение, и гнев, и насмешливость, и упрямство, — только когда они уже к своей калитке подошли, хозяин посмотрел собаке в глаза:

— Ну что? Расквитались?..

…Но десять собачьих лет — уже старость. И побаливает где-то внутри, и нога временами немеет: дает знать о себе старая рана. И характер меняется, потому что меняются желания, замедляется жизненный ритм.

Кто-то принимает такой удел покорно, согласно — и в старости можно найти свои радости, в старости есть особое благородство. Ну а кому-то это как удар под дых — можно ли, кажется, дальше жить, когда ты уж не самый сильный, не самый смелый.

У людей хоть отрада есть — выговориться, поделиться с другими людьми. А у собак не принято обсуждать свои болячки: может, они считают, зачем душу бередить?..

Но вот Микки Первый явно томился, точно хотел объясниться с людьми, высказать им что-то, что лежало у него на сердце. Он давно уже никуда не убегал, сидел дома как абсолютно добропорядочный, смирный пес, готовый исправно нести свою службу. Но у него ввалились бока, осунулась морда, и если раньше он являл собой великолепного представителя своей породы, то теперь в нем как бы выявились, обострились индивидуальные черты — в его глазах не было теперь почти ничего собачьего.

Хотя ведь это людям кажется, что все животные хотели бы быть похожими на них, а у самих животных на этот счет, может быть, совершенно особое мнение — печальный, глубокий Миккин взгляд был, пожалуй, проникновеннее человеческого.

А впрочем, сравнивать — к чему? Срок жизни собак, как известно, гораздо короче срока жизни людей, но тут уж природа, наверно, позаботилась, чтобы каждый живущий успел начать, продолжить и завершить свою судьбу — даже жук-плавунец, даже бабочка-однодневка, — узнать детство, юность, зрелость и… и всегда всем ну вот вздоха одного не хватает…

И Микки не хватило, как и всем. Хотя он прожил четырнадцать лет, а для собак это считается немало.

Но, может, только став старым, он нашел, время задуматься о том, как была прекрасна жизнь — лес, солнце, снег, весенние запахи, — только когда тело его ослабело, когда он перестал удирать куда-то, зачем-то спешить, он понял вдруг, как хороша эта жизнь, которую он оставляет.

И он сидел на крыльце вялый, больной, задумчивый, и что-то было в его глазах, людям казалось — улыбка…

…Хотя многое в жизни повторяется, людям трудно представить себя через десять, пятнадцать лет. И может, даже это и хорошо, что приближаются они к своему будущему постепенно, так что почти незаметными оказываются для них перемены, спады, подъемы, скачки, — потому, верно, и говорят: со стороны виднее.

Микки Второй появился в семье на пятнадцать лет позже Микки Первого. Конечно, за эти годы многое произошло. Дом стал благоустроеннее. Вместо шаткой изгороди поставили высокий зеленый забор. К поселку приблизился город. Стало больше машин. Компания окрестных псов поредела, их и не слышно стало почти. И теперь, когда случались у собак конфликты, то вовсе не потому, что кто-то из них жил на улице, а кто-то в доме, — нет, теперь это их мало занимало. Они и ругались и дрались уже по другим причинам. И кто какого обличья, тоже перестало их волновать: они теперь были информированы о самых необыкновенных породах. И когда к ним как-то пристала болонка с розовым бантом, они приняли ее — потому ведь, что ж, в самом деле, все одна она да одна…

Но Микки Второй с окрестными псами знаком не был. Хозяева опасались отпускать его с участка: опыт с Микки Первым научил их осторожности, и теперь они предпочитали не рисковать.

И Микки бегал туда-сюда вдоль забора, подсматривая иной раз в щель, а потом возвращался в дом, ложился в свой угол рядом с буфетом, то ли дремал, то ли мечтал — ждал, когда его позовут кормиться.

Отношения у него с хозяевами были ровные, они и не ссорились почти никогда.

Но вот однажды — Микки Второй был тогда во дворе, грелся на солнышке — зеленые ворота открылись, въехал автомобиль, а Микки кликнули в дом: «Иди, иди, сейчас же…»

И заперли его в комнате.

Он возмутился. Так с ним не поступали еще никогда. За что? Он не сделал никому ничего дурного. Он был добрый, ласковый — зачем понадобилось его запирать? Он ни разу в жизни никого не тронул, кто угодно мог прийти в дом, он всех радостно приветствовал. Над ним даже подсмеивались: «Уж ты сторож…»

И вдруг его закрыли… Зачем? За что? Он кидался на дверь в отчаянии, плакал, скулил — и весь горел от любопытства: в доме что-то происходило, какие-то новые слышались запахи, голоса…