После праздника

Да, место Микки Первого занял Микки Второй. Но и маленький беспомощный пока человек, спящий рядом на широкой хозяйской постели, тоже пришел в эту жизнь, чтобы сменить кого-то ушедшего. И может, это жестоко, а может, и справедливо, но так уж устроено в этом мире — ничье место не должно пустовать.

АПЛОДИСМЕНТЫ

Конечно, придирчивая строгость к поступкам других отнюдь не есть доказательство собственной безупречности. Высказываться о чужих недостатках рекомендуется осторожно, ведь вполне вероятна ответная реакция: на себя-то посмотри!.. И все же трудно отказать себе в праве судить по возможности беспристрастно о тех, кто тебя окружает. В этом можно найти и стремление к справедливости, торжествующей если не в реальных обстоятельствах, так в сознании людей, а также, может быть, и не всегда осознаваемую попытку извлечь жизненный опыт, свой жизненный урок из чужих заблуждений, ошибок. Словом, думается, не такой уж это грех — попытаться мысленно нарушить границы чужого существования, проникнуть туда как якобы совершенно незаинтересованное лицо, намеренно лишив себя какого бы то ни было действенного вмешательства, и, сохраняя достоинство — безликую интонацию рассказчика, поведать о некоторых событиях, где роль повествующего, его участие значения уже не имеют, что, впрочем, не должно мешать его разносторонней осведомленности.

Но разве можно и стоит ли скрывать Рассказчику свое небезразличие к происходящему, которое выдает сам выбор именно этих действующих лиц, именно этого «сюжета»? А потому оправданно, думается, будет и признание, что кроме обстоятельств и лиц для Рассказчика чрезвычайно важна профессия, которой эти люди себя посвятили: музыка… Может, даже именно она — музыка! — вызвала у Рассказчика желание говорить — еще раз, пусть завуалированно, вернуться к предмету своих былых мечтаний, в область, где кое-что знаешь, но — увы — не как специалист, — к музыке, отношения с которой так и не успели узакониться, а потому остались дилетантски-восторженными, ревнивыми и самоотверженными, бескорыстными и обидчивыми, как случается при односторонней любви.

Но — стоп — Рассказчик обязан держать в узде свои чувства, иначе он утратит преимущества, какие эта роль ему дает. Пора уже скромно отступить в тень, установить нужный ракурс, сосредоточиться — и вот в кадре афишный лист. Аршинные буквы фамилии, число и помельче — исполняемый в концерте репертуар.

Фамилия известна. Рассказчик может повторить ее про себя. Вспомнить, что сравнительно недавно, каких-то десять — двенадцать лет назад, артист этот еще считался одним из многих одаренных юношей, учившихся в консерватории, и обращаться к нему можно было попросту: Адик…

Среди других студентов-первокурсников он выделялся, пожалуй, только своей необыкновенной, эльфической прямо-таки внешностью, утонченно-прекрасным лицом в обрамлении золотистых волос. Описание этого лица, что скрывать, доставит Рассказчику удовольствие, и зачем себе в нем отказывать? Стоит сказать о матовой благородной его белизне, об изящной горбинке и чуть притупленном кончике носа, о рассеянно-небрежном и вместе с тем доброжелательно-ласковом взгляде небольших серо-зеленых глаз и вмятинке на подбородке. Упомянуть о манере двигаться, гибкой и в то же время как бы расслабленной, о свободе рук и некоторой вздернутости плеч при гордо поднятой голове с золотистыми рассыпающимися волосами.

Но что значит даже такая прекрасная внешность, если ничего  к р о м е  не прилагается! Правда, уже в те годы до однокурсников Адика, — Адриан — полное его имя, — дошли кое-какие слухи, которые могли кого-то заинтересовать.

К примеру, стало известно, что, еще учась в специальной музыкальной школе в классе, где кроме учебных парт стояло еще и пианино, Адик, в переменки, подсев к инструменту бочком, наигрывал собственные аранжировки, импровизации на темы классических произведений, с дерзкой лихостью их переиначивая, так что его соученики, музыкально одаренные дети, за животики держались, всхлипывали от хохота — правда, иной раз испытывая и некоторое чувство неловкости, как от не очень пристойной шутки.

Но Адик не страшился осквернять святыни и импровизировал — нельзя не признать — талантливо. Высмеивал с коварством общепринятое, что давно уже было воздвигнуто на пьедестал, но что от озорной подмены тональности, сшибки ритма утрачивало свою значительность и начинало вдруг казаться пошловатым, банальным, смешным.

Адик обожал такие вивисекции с классикой. Но лицо его при этом, как у профессионального клоуна, оставалось печально-сдержанным и в то же время патетическим, пародийно-вдохновенным — он вскидывал голову, прикрывал глаза, а пальцы его сжимали аккорд немыслимого, невероятного сочетания, в судороге которого пристойная простодушная мелодия вдруг искажалась, как в кривом зеркале.

Развлекаясь время от времени подобным образом, Адик скучал в рамках обычного ученического репертуара, в академической дисциплине школы, где, как с конвейера, выпускали будущих лауреатов, покорителей концертных сцен.