После праздника

…На этом же первом уроке Адик догадался, что масштабность педагогического дарования Вербенко раскрывалась особенно глубоко в занятиях именно  с о  с р е д н и м и  учениками, когда он объяснял свое понимание, свою трактовку произведения, не опасаясь ущемить чужую индивидуальность. И результаты оказывались поразительными. С р е д н и е  ученики играли великолепно! И поразительно было терпение, с которым Вербенко шлифовал и совершенствовал их умение. Но зато вот с учениками ярко одаренными он как бы даже робел, потому что, будучи человеком тонким, артистически-совестливым, страшился помешать самостоятельности их развития, исказить природное своеобразие каким-либо грубым навязыванием. Этот его метод тоже приносил великолепные плоды, и музыканты, с которыми Вербенко еще в период их ученичества решил держаться как равный с равными, признавая открыто их большой дар, — а это, согласитесь, педагогическая смелость, — став знаменитыми, всегда помнили, сколь многим они обязаны своему учителю, его мудрости и такту.

Но уж чего Вербенко никак не мог простить, от чего раздражался и даже впадал в бешенство — так это анархического начала, ленивой небрежности в таланте. А именно это он сразу распознал в характере дарования нашего Адика. И после безрезультатных попыток сей грех устранить с возмущением развел руками: консерватория, мол, не детский сад, и прививать элементарные навыки дисциплины, порядочности он, Вербенко, не намерен.

Адик, для которого подобный исход был самой настоящей трагедией, потому что, кроме профессии исполнителя, он ничего другого себе и не представлял — нет, нет! — чувствовал, что тонет, гибнет и никто не может ему помочь. Ведь Вербенко не в первый раз предупреждал его о возможном печальном исходе, и Адик обещал, клялся, но вновь не выдерживал испытания, не умея справиться со своей несобранностью, гибельной безответственностью, легкомыслием, которое, казалось, было у него в самой крови.

— Нет, — произнес свой окончательный приговор Вербенко, — этот «нарцисс» мне не нужен. Как говорил мой любимый писатель Томас Манн, гений от природы маниакально прилежен. И я за свою достаточно продолжительную педагогическую деятельность имел возможность убедиться, что талант без трудолюбия — не талант.

И вот тогда, в момент, казалось, уже неизбежной катастрофы, со спасительной миссией явилось новое лицо. Хотя, точнее, новым оно не было, а просто примелькалось и оттого, верно, стало незаметным, — лицо, присутствующее на всех занятиях в классе Вербенко, в том числе и на тех драматических для Адика.

Речь идет об ассистентке Вербенко — Татьяне Львовне, которая в те годы внешне мало чем отличалась от студентов, да и по возрасту была немногим старше их.

Некрасивая, но с живым, выразительным лицом, с гибкой фигуркой, подвижная, деятельная, она только еще начинала тогда свой педагогический путь. И Вербенко не ошибся, выбрав ее в свои ассистенты, потому как честолюбие, необходимая одаренному человеку одержимость в работе, образованность и широта ума сделали Татьяну Львовну прекрасной ему помощницей. Кроме того, у них оказалось и некоторое родство темпераментов, та духовная близость, которая располагала к доверию с обеих сторон.

Но Татьяна Львовна еще не избавилась, а возможно, и не хотела избавляться от несколько по-девчоночьи восторженного обожания своего бывшего учителя, а теперь шефа, которое она открыто выражала, что, впрочем, не мешало ей в спорных случаях и не соглашаться с ним. Это свое несогласие она все же высказывала не без робости, заставляя себя смотреть учителю прямо в глаза, испытывая таким образом свое бесстрашие, волю, в то время как он, глядя на нее поначалу не без удивления из-под мохнатых бровей, слушал, а после ободряюще улыбался.

Он умел ценить самостоятельность, в какой бы рискованной форме она ни проявлялась, потому что пуще всего презирал ординарность, серость и особенно брезговал бесхребетностью, подхалимством, считая их наиподлейшими свойствами, легко приводящими к предательству.

Тем не менее характера Вербенко был весьма непростого, и никогда было нельзя заранее знать, как отнесется он к высказанному ему в глаза возражению, посему в тот знаменательный момент, когда Татьяна Львовна решилась выступить в защиту провинившегося Адика, она, безусловно, проявила смелость.

Впрочем, правомерно ли назвать это защитой? Ведь то, что она сказала, было облечено в форму вопросительно-предположительную, некий вариант, возможный для рассмотрения — как это ни странно звучит — в основном по причине своей неожиданности, — и не только для того, кто его услышал, но, казалось, и для того, кто его предложил.

— Петр Александрович, — сказала Татьяна Львовна, — а что, если я попробую заняться Адрианом? Это все же шанс, и для него, и… — она, не выдержав, опустила глаза, — и для меня тоже…