После праздника

Да, придется признать, что акценты в их личных взаимоотношениях к тому времени заметно сместились и прежнего равенства, обоюдной заинтересованности друг в друге теперь уже не было, — и все это кренилось, кренилось, пока одна чаша весов, где лежала тяжким грузом любовь Татьяны Львовны, не сползла к самому низу, в то время как другая, почти невесомая, вздернулась вверх: там остались крохи привязанности, смутных обязательств и тягостной задолженности, которые пока еще удерживались в душе Адика.

Стараясь оставаться на объективных позициях, отметим лишь, что в обстоятельствах, когда любовь женщины излишне превалирует над любовью мужчины, когда женское желание оказывается более страстным, более сильным, чем мужское, искажается, по мнению Рассказчика, природная сущность любовных взаимоотношений, и в них появляется какой-то противоестественный, пожалуй, даже извращенный оттенок. И дело тут не в возрасте — возраст в данном случае ни при чем!

И понятно желание мужчины — пусть даже в силу инстинктивного природного свободолюбия — избежать чересчур навязчивых, хотя в какой-то степени и лестных притязаний страстно влюбленной женщины, вырваться и обрести на новой основе с новым человеческим существом нужное мужскому характеру равновесие: чтобы любил, завоевывал, желал  о н.

Но как избавиться от накопившихся долгов, как с ними расплатиться? Увы, Адик был стольким обязан Татьяне Львовне, что отношения с нею расценивал теперь только как плен. И возможно, это особенно оскорбляло его мужское достоинство. А нередко достоинство мужчины заполняет в его сознании столь обширное пространство, что не остается уже места для его достоинства  ч е л о в е к а.

Пытаясь же вникнуть в состояние Татьяны Львовны, нельзя ни в коем случае забывать о том, что она, по сути, Адика  с д е л а л а, вылепила собственными руками — как музыканта, как личность. А для такой породы женщин, как она, это едва ли не являлось важнейшим, с чем немыслимо было расстаться, в чужое владение, чужие руки отдать.

В этом же одновременно крылся зародыш неизбежной катастрофы, неизбежности их расставания. С самого начала Татьяна Львовна относилась к Адику покровительственно, с самого начала обстоятельства толкнули ее именно на такой тон: как же иначе, он ученик, она педагог! Игра в «вы» и «ты» («вы» — на людях, «ты» — наедине) тоже привносила какую-то лживость, неискренность. Ее ученик, ее подопечный взрослел, мужал — игра заводила в тупик, покровительственный тон, оба чувствовали, стал фальшивым. И то, что случилось, было уже, собственно, предопределено.

Так кто же виноват и есть ли смысл искать виновных?

Допустим, виновных и нет. Но нельзя не заметить неблагородства формы, в какую Адик облек их разрыв. Сказать, что он поторопился уйти? Нет, это будет неверно. Неблагородство его сказалось как раз в том, что он ушел в момент наивыгоднейший, наиподходящий для себя лично. Именно тогда, когда полностью встал на ноги, обрел самостоятельность, перестал нуждаться в занятиях с Татьяной Львовной, в ее профессиональной опеке. Вот тогда, не раньше и не позже.

Отлично, можно сказать, почувствовал момент. Малейшее промедление, и, вполне могло статься, петля бы затянулась: люди, общественное мнение осудили бы его. Но он успел обрубить все на том этапе, когда при посторонних они с Татьяной Львовной все еще говорили друг другу «вы», сохраняли ту притворную форму взаимоотношений, какая приличествовала педагогу и ученику, хотя вне консерваторских стен и по своей жизненной сути это были отношения просто мужчины и просто женщины.

Они расстались. И, если взглянуть сторонним трезвым глазом, почти что без потерь. Оба. Адик стал самостоятельным, зрелым концертирующим пианистом, известным и на родине, и за рубежом. Татьяну же Львовну тоже несчастной жертвой никак не назовешь: с годами она завоевала прочный авторитет среди своих консерваторских коллег, педагогическое дарование ее было оценено — и справедливо.

Так в чем же дело? Может, личная жизнь человека и его дело, талант, успех настолько самостоятельны в своем развитии, что искать между ними какие-то внутренние взаимодействующие связи и не стоит вовсе?

Но, признаться, задавая подобный вопрос, Рассказчик действует провокационно: ждет утвердительного кивка или заминки, сомнения, чтобы высказать собственные соображения на этот счет.

В искусстве, в музыке едва ли не самым тяжким оказывается тот грех, когда артист, художник идет на нечестные уловки, чтобы остаться неуязвимым, — встречает равнодушием то, что должно было бы вызвать у него боль. И кого он тогда обманывает; людей, судьбу ли, себя ли самого?.. Нечувствительность к боли, неспособность к страданию для художника, каковы бы ни были его природные данные, рано или поздно оборачиваются крахом: ему нечем питать свой талант.