После праздника

— И что, и съездим! — вечером решили. У обоих было замечательное настроение, счастливое каким-то особым счастьем, забытым, а может быть, и не испытанным ими еще до того.

День же воскресный выдался отличный, солнечный, сверкучий. С утра они засобирались. Родственники девахи заведомо казались им симпатичными, как бывают нам симпатичны люди, узнавшие нас с хорошей стороны. И предстоящее  п р и к л ю ч е н и е  возбуждало. Еще его не пережив, они предвкушали, как после будут рассказывать о нем знакомым.

Лена, правда, со свойственной, как она считала, именно женщинам интуицией, улавливала наперед кое-какие ожидающие их тучки, омрачающие облачка. И весьма даже конкретные. К примеру, она сама очень болезненно реагировала на разные там запахи, и преодолеть брезгливость ей с большим трудом давалось. Разумеется, все непривычное, всякая новизна своего рода ценность, но бывает, что связана она с приятным, а бывает… Впрочем, опасениями своими она с мужем не делилась. Что-то удерживало ее.

Кстати, помимо предполагаемой  н о в и з н ы, истопленной, как обещалось, к их приезду баньки, у мужа с женой намечались еще кое-какие  и н т е р е с ы, но до того расплывчатые, что  ц е л ь ю  их было бы неправильно назвать. Эдакие неясные, смутные мотивы-влечения, способные на ходу изменяться, из одной направленности перераспределяться в противоположную сторону, и оттенок небескорыстия в них снимался их бестолковостью.

Надо еще сказать, что находились Володя с Леной в процессе устройства собственного гнезда: только-только получили квартиру, только-только обживали ее, и где бы ни находились, мысли о  д о м е, конкретном, с определенным метражом, определенным рисунком обоев, настигали их постоянно, порождая массу идей, массу прожектов, как свой дом украсить.

Тут они действовали слаженно, пренебрегая любыми трудностями. Из Сочи, куда ездили в прошлом году отдыхать, приволокли лестницу-стремянку новейшей конструкции, давшуюся им в буквальном смысле с потом. Зато  п о с л е  вспоминать о тех испытаниях было даже весело, и лестница очень пригодилась. Ну а домовитая Лена старалась кормить семью не столько даже вкусной, сколько полезной, здоровой пищей, вычитывая рекомендации из популярных журналов. Только, к сожалению, з д о р о в а я,  п о л е з н а я  пища оказывалась ничуть не дешевле утонченной, деликатной. И орехи, и мед, и ягоды — попробуй-ка запасись по рыночным ценам. Но Лена не сдавалась. Недавно вот отказалась от покупки новых сапог и говорила, что не жалеет о своей жертве.

Словом, крутиться приходилось. И когда собирались в то утро к деревенским знакомцам, Лена по-хозяйски поинтересовалась:

— А как считаешь, Володь, может, у них что-то можно купить? Ну грибы сушеные, клюкву? Ведь было бы, наверно, дешевле, а?

Володя пожал плечами.

— А может, шерсть? — Лена воодушевилась. — Деревенская-то, какая теплая… Дашке бы носки…

— Шерсть? — почему-то вдруг обозлился Володя. — Шерсть, знаешь, откуда берется? С овец, поняла? А ты там овец видела?

— Ну, во-первых, в такой темнотище ничего видно не было, — произнесла Лена обиженно.

— А тогда и нечего… — Володя не закончил, понимая и про себя винясь, что начал рушить их утреннее настроение.

Но что-то его царапало, грызло. А чем ближе к той деревне, тем сильней. И хотелось это смахнуть, заглотнуть. Держась за баранку, прикрыл на мгновение глаза. И тут же его обступили лица, спекшиеся, сморщенные… Взявшись за бампер, толкали «Жигули», осевшие в снег. Отец девахи покрякивал рядом. Глубокий старик, с глазами выцветшими, беззубым, запавшим ртом. Сколько ему, за пятьдесят хоть перевалило? Неужели такое делает с людьми крестьянская работа? Неужели такое делает жизнь?

Пришлось им все же поплутать, хотя дорогу вроде запомнили, но это ведь на городской взгляд все так похоже — снега, поля, виднеющиеся издали, собранные в горсть темноватые дома. И что вовсе печально, похожими кажутся и люди, одинаково невзрачно одетые, в телогрейки, ушанки, хмуроватые, с убегающим взглядом. И для них в свою очередь городские тоже все на одно лицо?

Да, пожалуй, так. Их не признали. И не ждали, по-видимому. Отец девахин, а именно его они повстречали на въезде, заспешил, правда, спохватываясь: сейчас, мол, баньку…

Володя приглядывался к нему. Вроде и прост, незатейлив, а все же чувствовалась в нем какая-то уклончивость, деревенское, что ли, лукавство. Рад, не рад? А чего, впрочем, ему радоваться? Повел показывать хозяйство, комментируя в таком роде: коровка… нда… дает молочко… Издеваясь, за идиотов почитая? Всех городских — идиотами?

Когда отворял, затворял щеколды, разматывал навязанные на воротах бечевки, суетливость, нечеткость его движений вовсе не соответствовали представлениям о  р а б о т н и к е. «Да  н а с т о я щ и й  ли он крестьянин?» — но Володя тут же сам себя оборвал.