После праздника

Хохотала Валентина бесподобно. Разевая широко рот, показывая золотые коронки и одну металлическую сбоку, щурясь, запрокидывая голову, и так, что слезы появлялись в ее незабудковых глазах. При этом она успевала кокетничать в свойственной ей отчаянно-залихватской манере, неважно с кем, никого особенно не выделяя, со всем, что ее окружало в данный момент, — с ожидающими очередь на автобус, с проезжающим сию секунду «рафиком», со всем, быть может, Калининским проспектом.

Кукольно хорошенькая, грациозная Света ничего подобного не умела. Она тщательно одевалась, тщательно причесывалась, отправляясь к себе в лабораторию, где проводила целый день, отстаивая свое профессиональное достоинство среди коллег-мужчин, всегда норовящих расслабиться, отвлечься легкомысленной беседой с прекрасным полом, но Света научилась попытки подобные пресекать.

Очень долго ей и в голову не приходило, что в манере ее держаться, в тоне, в выражении лица возможны какие-то огрехи. Только она взглядывала на собеседника, морщинка пролегала от ее переносицы поперек лба. Собеседник, желая того или не желая, вынужден был соответственно настроиться, ощущая с неосознанной, быть может, грустью, как что-то цепенеет, твердеет внутри. И в глазах его тоже что-то улетучивалось, блекло. Но тем не менее беседа могла состояться интересная, обогащающая: на тонкой нежной шейке Светы, на этом очаровательном стебле, держалась весьма даже толковая голова. А кудряшки, значит, на этой голове являлись обманом — собеседник вдруг вспоминал их, когда уже расставался с умной спорщицей.

Света Кузнецова в тридцать восемь лет приступила к оформлению практически уже готовой докторской. В институте ей дали на этот период отпуск, и вот именно тогда она особенно сблизилась со своей соседкой Валентиной Рогачевой. Валентина Свету кормила, поила, развлекала и учила уму-разуму.

У Светы столько оказалось пробелов и в опыте и в судьбе! Ни разу за всю свою жизнь она не ездила в поезде без билета, не прыгала в снег с крыши — пусть далее невысокой, сарайной, не тушила собственноручно пожар, не тонула в пруду и ключицу не ломала, не вышибала в драке зуб — а ведь они были с Валентиной почти ровесницами, и вот настолько по-разному, как выяснялось, прожили один и тот же отрезок времени.

Прежде, возможно, Света не соблазнилась бы такого рода приключениями, но теперь, сидя на кухне у Рогачевых и глядя, как Валентина, рассказывая, ловко блинчики готовит, заворачивает в тонкое тесто фарш, она точно вся изнутри тяжелела, увязала в чем-то надоевшем, скучном, соображая замедленно про себя: да, значит, упущено…

Что именно, ей самой объяснить было бы трудно. Но вспоминался давний жаркий день, звон которого она глушила, закрыв ставни в одной из комнат одноэтажной дощатой дачи, снимаемой на лето родителями, сидя за учебниками в сумраке, готовясь к очередному бою с такими же, как и она, перспективными, честолюбивыми и не подозревающими пока о своей обобранности сверстниками.

Она не умела ездить на велосипеде и даже не научилась прыгать через веревочку и только десятилетия спустя осознала это неумение свое позорным. «А может, я теперь вся была бы другая, — думала Света, привалясь плечом к кафельной стене в Валентининой кухне, — все бы могло иначе повернуться, если бы во двор меня отпускали и я бы со всеми вместе гоняла в лапту».

Однажды даже представилось, что та заводила, командирша из соседнего подъезда, которая ее, Свету, презирала, насмехалась, не подпускала близко и тем делала мечту Светы с ней подружиться особенно желанной, представилось, что эта белесая дылда, волнующе-недосягаемая, не забываемая и по сей день, то и была Валентина давней, ушедшей поры. Хотя, ясное дело, глупости. Света знала, что Валентина тогда в Калинине жила и в Москву переехала, только выйдя замуж за Котю Рогачева.

Что Котя Валентиной пленился, только ее увидев, Света не сомневалась. Валентина настолько живо воскрешала в своих рассказах эпизоды их первых встреч, начальной совместной жизни, что Света слышала скрип осторожных Котиных шагов по гравию, которым была усыпана дорожка к Валентининому дому, видела его белеющий в темноте плащ, надеваемый в любую погоду по причине крайней убогости гардероба, и веселилась вместе с тогдашней Валентиной над редкой застенчивостью приезжего ухажера, в то время заставляющей его самого всерьез страдать и еще не превратившейся в такое свойство, которое стало можно уже сознательно пускать в ход, умело, к месту обыгрывать. Намеки на дальнейшее развитие характера Коти Света улавливала, но без особого внимания. Ностальгия по ушедшему всем знакома, а особенно женщинам ближе к сорока. Так что даже неприятности, трудности, нужда и крупицы утех, добытых с усилиями, — все представляется потом преображенным, завидно праздничным, а вспоминая, и не догадываешься, что сам обманываешь себя.