После праздника

В нем все чаще теперь возникало желание сопротивляться, инстинктивное, безудержное, будь они, родители, хоть сто раз правы. Он не словами, он взглядом своим им дерзил, ощущая потребность близкое опровергнуть, чтобы обрести большую самостоятельность, уверенность.

Тут попахивало предательством. Его чувство к Татке как бы вынуждало его отречься от очень важного, кровного, родового. Он это смутно угадывал, очаровываясь ее силой, грубоватой и пленительной. Она сама еще себя не знала — он знал.

Обстановка Таткиного дома представлялась ему пока расплывчато. Но ясно, что все там было иным. Не стены, не мебель — дух. Он, пришелец, чуял это особенно обостренно. Без тени насмешки, критики. Ему оставалось одно — подладиться. Если бы только Татка этого от него ждала.

Но она сама вела себя как-то странно. В своей квартире тоже как чужая. Входила, снимала пальто, на него не глядя, шла в ванную, потом в кухню. Оба они ели то, что бабушка им на тарелки накладывала, и оба точно друг друга стеснялись. Нет, бездомность ими, пожалуй, еще не сознавалась, но пора эта близилась, должна была настать.

У Светы Кузнецовой муж уехал в командировку. Ненадолго, на четыре дня. Но, как оказалось, даже недолгая его отлучка что-то нарушила в душевном равновесии Светы, она заскучала, затомилась буквально на следующий же день.

К вечеру совсем невмоготу сделалось: в груди ныло, ком тошнотный к горлу подкатывал, и не хватало еще разреветься ни с того ни с сего.

Света собой возмущалась, но не могла придумать занятие, чтобы отвлечься, успокоиться. Муж Толя будто увез в своем матерчатом на молнии чемоданчике вместе с бритвенными принадлежностями все благоразумие и апломб своей ученой супруги, и осталась при Свете одна бабья неприкаянность да тоска.

Десятилетняя дочь смотрела телевизор, и взгляд ее серо-туманных глаз показался холодным, непроницаемым. Вдруг подумалось, что с дочерью ей, Свете, не справиться, уже что-то упущено, и из упрямства дочери вырастет вражда, одиночество, крах материнской жизни, а Толя уехал. Толи нет, всхлипнула Света мысленно, одновременно отмечая возмущенно, что все больше расклеивается, раскисает.

Она села на диван, уставившись тупо в простоватый бежево-серый узор напольного покрытия. Образ мужа, обыденно-привычный, обрастал все большими достоинствами, достигал благородства уже прямо-таки исключительного, и, самое удивительное, то, что Света припоминала сейчас, было истинной правдой, только с запозданием замеченной, воспринятой.

Вот мы какие, покаянно размышляла Света, не бережем, не ценим, а осознать свою неправоту способны лишь, когда плохо нам. Когда же все в порядке, в норме, мы жестоки и в этой жестокости нравимся себе. Нравимся собственной уверенностью, твердостью в осуждении чужих недостатков — тут мы зорки, бескомпромиссны, принципиальны, но приходит момент, когда важно, необходимо, чтобы простили, пожалели, утешили нас, а вокруг такие же, как и мы, уверенные, принципиальные, жесткие — и что же…

Света подошла к дочери, поцеловала ее в макушку, на что та вскинула с недоумением серо-туманный взгляд. В свои десять лет дочь могла догадаться, что подобные порывы для матери ее не характерны и свидетельствуют, вероятно, о каком-то смятении, но фильм не кончился, герои в решительное объяснение как раз вступили, и дочь встала, усилила громкость, не глядя на мать.

Раздался телефонный звонок, на который Света рванулась как к спасению. Вот какие мы благодарные, нетребовательные: счастливы зо́ву, счастливы, что кому-то понадобились, что вспомнили о нас, — мы симпатичные, милые, отзывчивые, если нас в нашем благополучии черством чуть поприжать.

— Приходи, холодец есть, — услышала Света голос Валентины Рогачевой. — Бери с собой Юльку. Придешь?

— Приду! — обрадовалась Света и не сумела хотя бы слегка свою радость затушевать. — А что принести?

— Да ничего не надо. Посидим, поболтаем, жду.

Света положила трубку и «уф!» произнесла, словно упали все путы, кипучая деятельность в ней всколыхнулась, вспомнилось, что квартиру собиралась пропылесосить, много накопилось неглаженого белья и книгу, английский роман, сдавать пора в библиотеку, а не добралась и до середины, и хорошо бы голову помыть, накрутиться — столько дел, столько забот, но Валентина ждет, и Света, улыбаясь себе самой, спешно стала собираться.

Дочь тут же от экрана оторвалась, заластилась: «Возьми меня, пожалуйста, я хорошо себя буду вести…» — и вот они уже неслись вниз по лестничному маршу в квартиру Рогачевых.

Валентина открыла нарядная, в светлом платье, с бусами. Света, успев отвыкнуть, восхитилась, как же ее приятельница моложава, и как улыбается обаятельно, и отмякает, теплеет внутри от этой ее улыбки.

— У вас что, гости? — чуть сробев, спросила Света, увидев накрытый цветной скатеркой стол, салфетки, цветы в вазочке.

— Да, — Валентина все улыбалась, — вот вы…

Света совсем расчувствовалась, одновременно смущаясь, каясь в своих недавних мыслях, обидах, чуть не приведших к их с Валентиной размолвке.