После Шоколадной Войны

После пришибленных недель опустошающей боли, проведенных в больнице Бостона, он «без протеста» или без каких-либо других эмоций принял решение отца отправить его в Канаду, чтобы несколько месяцев провести с дядей Октавом и тетей Оливиной. Они жили в маленьком округе Сан-Антуан на берегу реки Ришелье, где когда-то его мать провела свое детство. И его маленький канадский мир сфокусировался на трех точках: на скромной ферме, принадлежащей его дяде и тете, на деревне, в которой было несколько магазинов, почта и станция техобслуживания «Сунокко», и на древней церкви — маленьком белом здании, в подвале которого была мельница. Под церковью неугомонно шумела река. Там он проводил много времени, хотя поначалу ему это место показалось зловещим, скрипучим, трясущимся от мощного течения, которое вдыхало жизнь в старое строение, заставляя скрипеть полы, дрожать стены, дребезжать окна. Как бы там ни было, он почти не молился, а просто сидел. По канадским меркам зима была не самой суровой, но ветер дул без конца, разнося по улицам снег, который падал почти каждый день. Церковь была подходящим местом для отдыха после продолжительной дороги от фермы до деревни. Он мог зайти в один из сельских магазинов, затем на почту (по крайней мере, раз в неделю отец мог написать ему короткое письмо, чтобы «не терять связь», при этом не сообщая в сущности ни о чем), и после этого он не мог пройти мимо церкви, чтобы не зайти внутрь.

Бурное течение делало эту церковь говорящей или даже болтливой. «Болтливая» Церковь. Негромко гудел котел, гоняя по трубам шипящий пар. Стены и окна, не умолкая, о чем-то беседовали между собой. Он улыбнулся, когда впервые услышал этот шепот и звуки тихой беседы. И это была первая его улыбка за долгие месяцы, словно сама церковь могла заставить его улыбнуться. Спустя какое-то время он все-таки ставал на колени и начинал молиться. Его губы шептали старые французские молитвы, которые когда-то, очень давно он выучил с матерью: «Notre Pere», «Je Vous Salue, Marie» — слова, которые были бессмысленными, но могли хоть как-то его успокоить, словно между ним и церковью установились своего рода добрые товарищеские отношения.

Его тетя и дядя относились к нему со своего рода грубой нежностью и привязанностью. У них никогда не было детей, и им нужно было о ком-то заботиться, и у них, наконец, появилась возможность делать это тихо и терпеливо. Единственной слабостью его дяди было пристрастие к телевизору, от которого он не отрывался ни на минуту, работая на ферме или делая что-нибудь в сарае. Он по очереди перебирал все программы одну за другой, без разбору, будь там мыльная опера на французском языке или хоккейный матч с его любимыми «Канадцами» из Монреаля. Его тетя была маленькой энергичной женщиной, руки которой никогда не пустовали, а ее пальцы шевелились без остановки, потому что она все время вязала, штопала, шила, готовила, чистила, мыла, успевая довести до конца все, что нужно было сделать по дому. И все это она делала, не произнося ни звука. Телевизор озвучивал их совместную жизнь.

Джерри немного говорил по-французски, чего было достаточно, чтобы завести друзей или подружиться с какой-нибудь девочкой, но он изо всех сил наслаждался отсутствием необходимости с кем-нибудь общаться, ему хватало звуков исходящих из телевизора. Он погрузился в ежедневную рутину, работая на ферме, проходя пешком путь от фермы до деревни и церкви, читая перед сном, отрезавшись в своем сознании от Монумента и «Тринити», словно по велению волшебной палочки телевизор его жизни переключился на другую программу — с ужасов новостей на неторопливый телесериал.

Все больше и больше он привязывался к церкви, найдя в ней комфорт и уют, несмотря на прохладную атмосферу. Он где-то и когда-то читал о философах, о священниках или монахах, проведших свои дни и ночи в одиночестве, в молитвах, в размышлениях, в созерцании, и Джерри, казалось, смог бы постичь мир этих людей. Полуденное солнце было лишено тепла, и в церкви также было холодно, несмотря на пар, шипящий в трубах радиаторов, и Джерри вздрагивал, желая вернуться назад в тепло фермы.

Зима быстро пролетела, меняя друг за другом тихие дни и ночи. Монумент и «Тринити» оставались где-то в потустороннем мире, в другом времени и в другом измерении, не претендуя ни на что в жизни Джерри. Пока ему не позвонил отец, чтобы сказать, что пора вернуться домой. «Я по тебе соскучился, Джерри» — сказал он. И Джерри почувствовал, как слезы начали разъедать его глаза.

«Я по тебе соскучился, Джерри».

Хотя ему и не хотелось оставлять мир и чистоту Сан-Антуан, он почувствовал, что в словах отца скрывается импульс радости.