После Тарковского

Точно так же наивно было хоронить Автора. Хотя и вправду очевидно было, что он теряет свое сакральное значение, а значит, и свою былую роль в культуре. Уходили крупнейшие личности: не говоря о Тарковском (он ушел очень рано, что придало его уходу особенный драматизм), покинули мир мастодонты – Висконти, Феллини, Куросава. Антониони с Бергманом умерли практически в один день, и это тоже было символично. Конечно, возникло ощущение пустоты: ни Альмодовар, ни Коэны, ни даже Ларс фон Триер, перебросивший мост из одной эпохи в другую (условно говоря, от Тарковского к порно, от Висконти к кичу[68]), не могли эту пустоту заполнить.

Но это не значит, что искусство закончилось, это не значит, что авторы прекратили появляться на свет. Они продолжали и продолжают появляться, часто на далеких «экзотических» территориях: мы можем назвать таких людей, как Апичатпонг Вирасетакун, или Карлос Рейгадас, или Нури Бильге Джейлан (двое последних, самые яркие последователи Тарковского, были гостями фестиваля «Зеркало»). Есть, конечно, и режиссеры, которые прямого отношения к Тарковскому не имеют, но тоже наделены достаточно сильным авторским началом, чтобы говорить о них как о персонажах авторского кино уже сегодняшнего дня, – Мигель Гомеш, Педру Кошта, Лукреция Мартель, Лисандро Алонсо… Можно продолжить этот список.

Авторы по-прежнему существуют, это очевидно. Но само восприятие этого феномена стало другим. Работая над книгой «Режиссеры будущего», изданной «Сеансом», я объяснял в предисловии, что не собираюсь быть пророком и предсказывать, какие режиссеры станут знаменитыми через десять лет. Это абсолютно бесперспективное занятие: ты, скорее всего, ошибешься, почти наверняка ошибешься. Я говорил о другом – о том, что сам тип режиссера будущего предполагает некую универсальность, обтекаемость, некую компромиссность, – и анализировал творчество именно таких режиссеров.

Например, Энг Ли, знаменитый китайский режиссер родом из Тайваня, работает и в Англии, и в Америке, и в Китае, снимает фильмы, абсолютно не схожие ни по темам, ни по стилю. Если не знать, что перед тобой фильм Энга Ли, то это ни за что не определить, потому что в этих фильмах нет авторского начала в традиционном смысле. Один – из британской викторианской эпохи, другой – жанровый перформанс китайских боевых искусств, третий – про провинциальную Америку 1970-х годов. Как один и тот же человек может проникать в эти совершенно разные культурные слои, разные эпохи и миры? Это выглядело чудом, но, собственно говоря, это и был принципиально новый тип постмодернистского художника. Мне казалось, что за этими режиссерами будущее. Что дальше будет время именно таких «стертых» личностей.

И вот сегодня я говорю: нет, это время было, но оно уже кончилось. Сегодня мы переживаем то, что можно назвать возвращением модернизма. Это, конечно, уже модернизм другого розлива, чем тот, который мы наблюдали во второй половине прошлого века. Это, можно сказать, модернизм без тех масштабных личностей, которые царили некогда. Новые личности другие, они более обтекаемые, они более, может быть, многогранные, многоликие. Они не сконцентрированы в той идеальной форме, в которой мы привыкли воспринимать таких жертвенных максималистов, как Андрей Тарковский. Вторая проблема, которая подстерегает новых авторов, – это то, что они остаются без публики. Об этом очень хорошо говорил Оливье Пер, бывший директор фестиваля в Локарно, который очень много сделал для того, чтобы утвердить этих новых авторов, прописать их в современной культурной среде. Многие из них упомянуты выше – Вирасетакун, Педру Кошта, Мигель Гомеш и другие. Пер давал им площадку на своем прекрасном фестивале, он их поддерживал, он о них писал. Тем не менее и он смог добиться только того, что эти люди стали широко известны в узких кругах – таких, скажем, как круг журнала «Сеанс». Потому что создать сегодня ситуацию известности в широких кругах и переориентировать публику, уже давно сориентированную на массовые зрелища подросткового типа, я думаю, не в силах никто. Поэтому мы имеем авторов, но без публики – это инкарнация модернизма, но без личности того порядка и тех амбиций, которые мы привыкли связывать с этим понятием.