После войны. История Европы с 1945 года

Это был «ревизионизм» — термин, который в данном контексте впервые использовал польский лидер Владислав Гомулка на заседании Центрального Комитета Польской объединенной рабочей партии в мае 1957 года для описания его оппонентов-интеллектуалов. Эти «ревизионисты» (самый известный из них в Польше — молодой философ-марксист Лешек Колаковский) до 1956 года преимущественно были ортодоксальными марксистами. Их убеждения изменились не за один день. Наоборот, на протяжении последующих двенадцати лет они, по словам словацкого писателя Милана Шимечки, «пытались найти ошибки в проекте». Как и большинство современных западных марксистов, они были искренне убеждены, что можно четко разделить марксизм и преступления Сталина.

Для многих восточноевропейских марксистов сталинизм был трагической пародией на марксистскую доктрину, а Советский Союз — постоянным препятствием для убедительности проекта социалистических преобразований. Но в отличие от Новых левых на Западе, интеллектуальные ревизионисты Востока продолжали работать с Коммунистической партией, а часто и внутри нее. Конечно, отчасти это было обусловлено тем, что они не имели другого выбора; но в определенной степени и искренними убеждениями. Позднее эта связь стала причиной изоляции и дискредитации тогдашних коммунистов-реформаторов, особенно в глазах молодого поколения, которое все больше синхронизировалось с настроениями своих западных сверстников и ориентировалось не на сталинское прошлое, а на капиталистическое настоящее. Но период ревизионизма в Восточной Европе с 1956 по 1968 год предоставил писателям, режиссерам, экономистам, журналистам и прочим интеллектуалам некоторое окно для оптимизма относительно альтернативного социалистического будущего.

В Польше наиболее важным критическим пространством было пространство, предоставляемое Католической церковью, и защита, которую она могла предложить тем, кто работает под ее эгидой — в частности, в Католическом университете Люблина и в журналах «Znak» и «Tygodnik Powszechny». Особенностью Польши в годы Гомулки было то, что философы-марксисты и католические богословы могли найти общий язык в своей защите свободы слова и гражданских свобод — такие отношения были зачаточными предвестниками альянсов, которые образовались в 1970-х. Впрочем, в других странах Коммунистическая партия оказалась единственной платформой, где можно было безопасно высказывать подобную критику. Темой, наиболее пригодной для «конструктивной» критики, стал подход к коммунистическому управлению экономикой.

Одной из причин этого было то, что традиционный марксизм якобы основывался на политической экономии, поэтому экономическая политика (как только она освободилась от мертвой хватки Сталина) была допустимой сферой для интеллектуального инакомыслия. Другая причина заключалась в том, что многие восточноевропейские интеллектуалы того времени все еще очень серьезно относились к марксизму и рассматривали проблему коммунистической экономики как жизненно важную теоретическую отправную точку для серьезных реформ. Но главное объяснение состояло просто в том, что к началу шестидесятых годов экономика коммунистических государств Европы начала проявлять первые признаки серьезного упадка.

Недостатки коммунистической экономики вряд ли были секретом. Они едва могли обеспечить своих граждан достаточным количеством продовольствия (в Советском Союзе им часто не удавалось даже этого). Они были нацелены на массовое производство избыточных первичных промышленных товаров. Товары, прежде всего потребительские товары, на которые существовал растущий спрос, не производились или производились в недостаточном количестве или ненадлежащего качества. А система распределения и продажи тех товаров, которые имелись в наличии, управлялась настолько плохо, что подлинный дефицит усугублялся бюрократией, удержанием лучшей продукции для элитной верхушки, коррупцией и (в случае продуктов и других скоропортящихся товаров) большим количеством отходов.

Специфическая неэффективность коммунизма была частично замаскирована в первое послевоенное десятилетие требованиями послевоенного восстановления. Но в начале 1960-х годов, после бравады Хрущева о том, что коммунизм «перегонит Запад», и официальных заявлений о завершении перехода к социализму, пропасть между тем, что говорила партия, и ежедневной нищетой уже невозможно было одолеть призывами возместить ущерб, нанесенный войной или производить больше. А упреки в том, что на пути продвижения коммунизма стоят саботажники — кулаки, капиталисты, евреи, шпионы или западные «интересы», — хоть и находили сочувствие в определенных кругах, но теперь ассоциировались со временем террора — тем, которое большинство коммунистических лидеров, в том числе и Хрущев, стремились оставить в прошлом. Как признавали все чаще, проблема заключалась в самой коммунистической экономической системе.