После войны. История Европы с 1945 года

Вторая модель — Югославия Тито — была даже еще более своеобразной. И не потому, что Югославии удалось избежать проблем своих соседей. Немало экономических проблем в советских сателлитах были знакомы и населению Югославии: это напоминало ему, что «подвешенное» состояние страны между Востоком и Западом — это результат исторической случайности, а не идеологического выбора. Но в 1950-1960-е годы Тито ввел определенную децентрализацию в принятии решений и разрешил эксперименты с «автономией» заводов и рабочих.

Эти нововведения стали следствием как этнических и географических различий, так и экономической необходимостью. В федеративном государстве, у республик и народов которого было мало общего, кроме несчастливых и взаимно враждебных воспоминаний, навязывание одинаковых указаний из Белграда очень сильно напоминало возвращение к довоенным практикам. Сложная топография региона благоприятствовала местной инициативе; и благодаря разрыву со Сталиным собственная версия диктатуры пролетариата, предложенная Тито, больше не испытывала необходимости в деталях повторять каждую ошибку Советского Союза на собственном пути к индустриальной современности. Именно эти соображения — а не творческий альтернативный социалистический проект, который западным поклонникам хотелось приписать Тито, сформировали югославскую модель.

Но Югославия все равно отличалась — не обязательно большей снисходительностью к ее критикам, как Джилас и другие убедились[281] на собственной шкуре после выявления несогласия с доктриной Тито, выродилась бы в застой и нищету — но большей гибкостью в удовлетворении потребности и желания населения в целом (не в последнюю очередь благодаря западной помощи). Югославская эссеистика Дубравка Угрешич, затрагивая ностальгию по утраченной Югославию ее юности, вспоминает первые «настоящие джинсы, полиэтиленовые дождевики, первое нейлоновую белье, первую поездку в Триест». Такой перечень дешевых потребительских товаров вряд ли появился бы в памяти болгар или румын, а о «первой поездке в Триест» не могло быть и речи. Югославы не были процветающими и не были свободными, но и не были заключены в герметическую систему. «Титоизму» скорее был присущ деспотизм, чем репрессивность. В то время это различие имело значение.

Третьим путем к стабильности был «национальный сталинизм». Это был вариант Албании — закрытого бедного общества под абсолютной властью местного партийного диктатора, всемогущего параноика. Но эту модель все больше перенимала и Румыния. Никита Хрущев, который активно не любил Румынию (чувство, широко распространенное в его поколении русских), попытался заставить ее выполнять исключительно сельскохозяйственную роль в международном коммунистическом распределении обязанностей. Но партийные лидеры Бухареста не собирались ограничиваться поставками сырья и продовольствия в более процветающие и развитые коммунистические страны.

Сыграв вспомогательную роль в подавлении венгерского восстания, румыны добились вывода советских войск с румынской территории в 1958 году и пошли более независимым путем. При Деже[282] и (с 1965 года) Чаушеску Румыния уклонялась от участия в противостоянии Москвы с Китаем и даже запретила проводить на своей территории учения в рамках Варшавского договора. Румынские лидеры заигрывали с Тито (чьи собственные отношения с Варшавским договором были скорее формальными, чем дружественными). В Румынии провели неосталинистскую индустриализацию с помощью денег и оборудования, полученных из Западной Европы. Отношения Румынии с Западом неуклонно расширялись; в то время как торговля со странами СЭВ сократилась — с 70% от общего объема внешней торговли Румынии в начале 1960-х годов до 45% десять лет спустя.

Эта широко провозглашенная стратегия «Румыния прежде всего» была вполне востребованной внутри страны; на самом деле это был один из способов, которым Коммунистическая партия Румынии маскировала явно нерумынское происхождение своей власти под покровом национализма. Это начал Деж, а Чаушеску просто продолжил. Но за рубежом эта стратегия оказалась еще более успешной. В то время как Албания, европейский суррогат Китая, не привлекала никого, кроме ностальгирующих сталинистов и ультра-одурманенных маоистов, международный имидж коммунистической Румынии был на удивление положительным. Просто дистанцировавшись от Москвы, бухарестские вожди неожиданно завоевали множество приверженцев на Западе. «The Economist» в августе 1966 года назвал Чаушеску «де Голлем Восточной Европы».