После запятой

Все очень просто — он был первый советский пианист, который мог после удачно исполненной вещи выйти под громкие аплодисменты, переходящие в овацию, и поклониться не зрителям, а в противоположную сторону, одновременно спустив штаны. Успех был ошеломительный. Хоть его потом таскали по разным гэбэшкам, он не сдавался. Народ на него валом валил, хотя концерты проходили, как правило, полуподпольно, все на них ломились, каким-то образом узнавали и приходили, хотя понимали, что после концерта тоже могут загреметь — времена-то были какие! — Мы таких называли битниками. — Но славен он был не только этим — художник он действительно был очень хороший. Но, в общем, когда гэбэ стало уж больно сильно на него наезжать, он понял, что пора сматывать удочки. А он к тому времени уже был женат на еврейке. И вот как бы по ее линии они стали подавать прошения о выезде для воссоединения семьи, как тогда водилось. Но их дина-мили довольно долго, пока не выяснилось, что жена его серьезно больна. Тут их отпустили как бы на лечение. Он надеялся, что там ее спасут, и ее действительно долго продержали — здесь-то ставили диагноз, что через месяц, а там она прожила года два или три. Он заодно вывез и все свои картины, потому что до этого его не выставляли, говорили, что — барахло, он и ухватился, говорит — подпишите, раз так, на хрена оно вам нужно, дайте мне забрать с собой, как память. Ну ему и дали бумажку, что не представляет ценности, а там они вдруг как пошли по ломовым ценам расходиться, он сам не ожидал. Буквально сразу стал чуть ли не миллионером. Но все бабки разошлись на лечение жены, когда она умерла, у него мало что осталось. Но ему уже и не надо было ничего, он даже живопись забросил, собрал оставшиеся деньги и пошел путешествовать. Ну и там по дороге с кем-то стусовался, они вместе забрели в Непал, а я думаю, что очень даже целенаправленно там оказались, он к тому времени здорово подсел на наркоту. И в общем, история темная, когда он с этим своим корешем гулял по горам, тот, как он говорит, случайно поскользнулся и свалился вниз. Я предполагаю, что было совершено ритуальное самоубийство, они торчали на этих тибетских делах, но он, конечно, об этом молчок — за такое ни в одной стране по головке не погладят. Хотя он-то при чем, может, если б сказал, то отпустили бы, а может, было б еще хуже, но он стоял на своем — поскользнулся, мол. Ну там его по-быстрому скрутили и — в центральную тюрьму в Катманду. У него и денег-то практически не оставалось, чтоб откупиться. Он говорит, с этим там было элементарно, были б бабки. Ну и оказался он единственным русским на всю катмандовскую тюрьму. А вины-то за ним никакой, но никто его и слушать не хочет. Тут обратился он в американское посольство, и выясняется, что он гражданство свое еще не успел поменять по нашей русской расхлябанности, так и остался советскоподданным. Американцы ему и говорят: к сожалению, ничем вам помочь не можем, нужно, чтоб русские за вас походатайствовали. А где возьмешь русских в этом Непале, да и больно им надо, вот и просидел он в этой тюрьме год, два, три. А надо сказать, что он и так по части языков был слабоват, и русским-то не очень владел — это у художников часто бывает, в Америке английскому так и не выучился, а тут, среди всеобщей тарабарщины — кто там только не сидел, — и русский стал забывать понемножку. И вот, кажется, на четвертом году его сидения забрела туда одна сумасшедшая голландка — в качестве туристических достопримечательностей она выбрала тюрьму, и ей разрешили осмотреть. Ему удалось сунуть ей в руку бумажку с просьбой сообщить в Москву, маме и друзьям, где он находится, — она была настолько сумасшедшая, что немножко знала русский. Она вынесла его письмо и потом специально приехала сюда, чтобы его передать. Тут все, конечно, припухли от такого поворота событий, все думали, что он благополучно процветает в Америке и про нас и думать забыл. Ну тут быстренько организовали американских туристов, которые собирались в те края — их нашли по цепочке, — чтоб они заглянули в тюрьму, проверили, действительно ли он там сидит, и попробовали разобраться, в чем дело, потому что из письма ничего не было понятно. Ну там им запросто удалось добиться с ним свидания, их проверяли, но не так чтобы очень. Одна чувиха пронесла на животе, под свитером, диктофон, ну и так намекнула ему, мол, говорите, у меня все записывается. Я прослушал эту запись, там, видимо, шло общее свидание, какие-то тетки кричат, дети орут истошно, какой-то тарабарский язык, и он пытается объясниться на какой-то жуткой смеси русского, английского и уже местного диалекта. Мне кажется, он не вполне отдавал себе отчет, что слова, им употребляемые, из разных языков. Но что-то понять можно. Из этой кассеты мы и узнали, что с ним приблизительно произошло. — И что теперь? — Честно говоря, не знаю. Надеюсь, что он уже вышел. Столько лет сидеть в тюрьме в чужой стране! — Да, тюрьмы там не то что у нас. Я слышал, в Америке народ просто оттягивается в тюрьме — живут, как у нас далеко не каждый из средней прослойки может устроиться на воле — и цветные телевизоры, видеофильмы, хорошие библиотеки, белье постельное меняют чуть ли не каждый день, ну, по крайней мере — раз в неделю точно. — Да, там не стремно попадать в тюрягу. Там у ихнего правительства целая телега на предмет, что все преступления от плохой жизни, и поэтому преступнику надо создать хорошие условия, чтоб он исправился. Народ там рвется в тюрьму, особенно когда нужно зиму перезимовать. Я слышал, там чуваки просто внаглую, открыто заходят в банк ближе к зиме и начинают угрожать пистолетом, и ждут, когда вызовут полицию. Некоторые идиоты банкиры тут же суют им деньги, а это стремно, потому что срок получишь уже не на несколько месяцев, а людям всего-то надо перезимовать в приличных условиях. Поэтому так просто там в тюрьму не попадешь, надо еще доказать, что ты заслужил. — Да и народ там хилый, в наших тюрьмах они б через неделю окочурились. Наши эмигранты их там имеют, как хотят. Им не надо даже в тюрьму попадать, чтоб хорошо жить. Они ж там невинные, как новорожденные младенцы, если с умом подойти, — только успевай грести деньги лопатой. — Да, я, например, знаю одного деятеля, который здесь был простым инженером, а как поехал в Америку, сразу оторвался. Первый свой вклад в тамошний банк он сделал следующим образом — он вычислил, что в каждом более-менее уважающем себя супермаркете есть детективы, которые ходят и высматривают, чтоб ты там чего не стырил. Ну он и подошел к какой-то стойке с продуктами, воровато оглянулся пару раз и сделал жест, якобы он что-то спрятал под куртку. У кассы его, в натуре, останавливают и просят расстегнуть куртку. Он уперся, мол, нарушение прав человека, затянул бодягу, ему говорят — не хотите по-хорошему, — вызовем полицию. Он давай разыгрывать невменяемость, вроде бы испугался и хочет криком их отшить. Ну, прибывает полиция, официально просят расстегнуться, а у него под курткой, естественно, ничего нет. Ну тут он давай уже в полную глотку вопить о нарушении прав человека и заставил-таки супермаркет выплатить неслабый штраф, раскошелились они там не по-детски. — Да, народ там, что и говорить, простоватый. И обманывать-то их грешно. У меня б лично рука не поднялась. Я лучше тут с нашими волками буду разбираться, хоть адреналинчик побурлит. А там у меня было б чувство, что я у первоклассника обманом выманил деньги на мороженое. Нет, это не для меня. — Кто-то из наших писателей говорил, по-моему, что-то вроде, что если запустить пару-троечку наших урок в Голландию, то все следующее поколение голландских детей будет ботать по фене. — Да уже запустили. Наши урки уже по всей Европе гуляют. Это порядочные люди не могут визу получить, а уркам — пожалуйста, вот они теперь и воют о том, что «русские идут». И пусть себе воют — сами виноваты. — Но если этот писатель правду говорил, то что же будет с Европой в следующем поколении? — Ну ничего, я думаю, что евреи не дадут уркам особенно разгуляться. Чего-чего, а свои интересы они умеют блюсти. Вот когда я был в Париже…