Последнее дело Холмса

– При самоповешении, даже с учетом последних судорог, на шее остается характерный, специфический след веревки, который соответствует тому, что я обнаружил у покойной.

Карабин провел двумя пальцами по шее, показывая, где находился упомянутый им след. Я слушал его с огромным интересом, а потом спросил:

– Значит, если бы кто-нибудь задушил мисс Мендер, след был бы иным?

– Совсем иным. Если бы ей сдавили горло руками – а для этого нужны немалые физические усилия, – кровоподтек был бы обширней. Кроме того, вполне вероятно, имелись бы переломы шейных костей.

– А если бы ее задушили не руками, а, скажем, другой веревкой?

– Следы от двух веревок не могут совпасть с такой точностью.

– Значит, она повесилась?

– Именно так.

– Или ее повесили.

Карабин с сомнением скривил губы:

– Рискованная версия. Очень трудно повесить человека, который не дается.

– Полагаю, что да. Трудно.

– Можно утверждать со всей определенностью лишь то, что она умерла именно такой смертью и билась в предсмертных конвульсиях. И еще один признак – то, что произошло… гм… вульгарно выражаясь, выделение кала. Это бывает.

– Вы установили, в каком состоянии тело?

– Да. Я взял на себя смелость… э-э… – Доктор развел руками, будто оправдываясь. – Раздеть ее. Ну, просто я подумал, что…

– А еще какие-нибудь повреждения нашли? – перебил я, не оценив его щепетильность. – Какие-нибудь признаки того, что она сопротивлялась?

– Нет. Никаких. Только след от ушиба, полученного при падении, и небольшой синяк на лодыжке.

– Чем можно объяснить его появление?

– Не знаю. Не исключено, что он возник раньше, по какому-нибудь пустячному поводу.

Я сидел совершенно неподвижно и бесстрастно, а Пако Фокса, прислонившись к стеллажу, слушал молча. Он, кажется, получал удовольствие от этой ситуации, и я, позволяя ему вступить в диалог, спросил:

– Что скажете, Ватсон?

Сначала он растерянно заморгал. Потом, принимая игру, заулыбался.

– Вот этот синяк на виске… – отважился он.

– И что с ним? – подозрительно спросил Карабин.

– Может быть, кто-то сначала ударил мисс Мендер?

– Может быть, – подумав, ответил доктор. – Но это не очевидно.

– Для того, чтобы инсценировать самоубийство.

– Слишком грубо для инсценировки.

– И слишком странно для самоубийства, – с безразличным видом заметил я.

Карабин как-то неопределенно развел руками.

– Послушайте, – сказал он смиренно. – Вы помните, что я первым заметил в павильоне детали, не соответствующие картине самоубийства? Я обсудил это с вами обоими и потом сказал, что следует провести более основательный осмотр тела.

Я слушал его, не понимая пока, к чему он клонит.

– Что вы хотите сказать?

– Что у меня были сомнения относительно обстоятельств этого несчастья, но не его самого.

Он замолчал, пригладил бороду и со вздохом поднял обе руки, как бы демонстрируя, что у него в запасе нет больше аргументов. А потом заявил категорично:

– Она умерла от удушения петлей. В этом нет ни малейших сомнений.

Вот в этот миг я все так же бесстрастно сделал легкое движение. Всего-навсего поднял указательный палец.

– И петля эта, вероятно, все еще там.

Карабин неожиданно растерялся от этих слов.

– Точнее, веревка, разорванная надвое, – настойчиво продолжал я. – Один обрывок оставался на шее покойной, второй свисал с потолочной балки.

Сморщив лоб, доктор обдумывал мои слова. Потом провел ладонью по темени, поправляя парик. Мне показалось, что ему уже не хочется обсуждать эту тему.

– Их там больше нет.

Я напряженно выпрямился:

– Что вы такое говорите?

– То, что слышите… Веревка, на которой удавилась Эдит Мендер, исчезла.

В этот вечер Жерар не играл на рояле, и кое-кто из постояльцев удалился сразу после ужина. Первыми были супруги Клеммер. Доктор Карабин последовал за ними по одной из двух лестниц, ведущих на верхний этаж, и от моего внимания не укрылось, что турок стал явно избегать меня. Я был заинтригован этими новациями в его поведении, но не успел обменяться впечатлениями с Пако Фокса, потому что Малерба и его примадонна забросали меня вопросами о ходе расследования, на которые я отвечал осторожно, то есть увертками, экивоками и общими местами.

– Как чудесно, что ты подключился к этому делу, – сказала Нахат Фарджалла с излишней, на мой взгляд, сердечностью. – Ты как будто превратился в того, кем был на экране. – И обратилась за подтверждением к Малербе: – Правда же, Пьетро? Ведь это же просто невероятно.

Восхищение дивы не раздражало, а скорее развлекало продюсера.

– Он всегда был великим актером, – объективно оценил он мои дарования. – И, даже состарившись, таким остался.

Услышав эти слова, дива возмутилась:

– Кто состарился? Ормонд? Что за чушь! – Она положила мне руку на плечо, отчего надушенное декольте оказалось в непосредственной близости к полю моего зрения. – Не слушай этого хама. Ты превосходно сохранился – ты элегантен и великолепен.

– Заспиртован был, – сострил Малерба. – И долго. Вот и сохранился наш Хоппи.

Я устремил на него ледяной, викториански бесстрастный взгляд:

– Скажи-ка мне, Пьетро…

– Да? Что тебе сказать, старина?

– Как по-итальянски будет «сукин сын»?

Он благодушно расхохотался: