Последнее письмо из Греции

Я подхожу к кровати, крепко его обнимаю и сажусь, сжимая руку подруги. Я смотрю на Ангуса в поисках разгадки, глажу Ташу по щеке, убираю со лба спутанные волосы.

– Мы потеряли одного близнеца, – начинает Ангус прерывающимся голосом. – Но другой…

Он умолкает, превозмогая боль.

Я смотрю на Ташу и тянусь к ней всем сердцем, которое разрывается от боли. Она вытирает нос и громко сморкается.

– Другой жив.

Она учащенно дышит между словами.

– Врачи считают, что лучше всего не вмешиваться и ничего не делать. Пусть мертвый ребенок остается внутри. К рождению другого он исчезнет.

Она плачет от боли. Боли матери, не сумевшей защитить своего ребенка.

Печальнее этого я ничего не слышала: знать, что внутри тебя мертвый ребенок, а ты ничего не можешь сделать. Хотя это случилось на ранней стадии беременности, для родителей разницы никакой. В нашем воображении ребенок сформировался, детская уже ждет, имя выбрано, все мысли о том, кем он станет в будущем.

– Мне очень жаль, – плачу я. – Такое горе.

Таша сжимает мою руку. В ее глазах невыносимая боль. Несмотря на хорошую новость о выжившем близнеце, ей нужно время, чтобы смириться с потерей. И не только ей – им обоим.

– Спасибо, что пришла…

Она замолкает, не в силах продолжать. А говорить ничего и не нужно, я могу только побыть с ней рядом. В Грецию я завтра не лечу.

* * *

В тот же день, позже, я иду по длинным коридорам, выйдя на несколько часов из больницы, и слышу через закрытые двери приглушенные крики новорожденных. Мимо потоком идут родные с воздушными шарами и подарками, не подозревая о молчаливой утрате, прячущейся в одной из палат, далекой от праздников.

На улице, пока жду такси, я держу Ангуса за руку, обещая вернуться через пару часов, и спрашиваю, нужно ли чего купить. Мы прощаемся, обменявшись грустными улыбками, – слова излишни.

Я вдыхаю густой воздух, держа руку на животе. Влажный, липкий лондонский воздух так отличается от сухой жары в Метони, такого климата на земле поискать.

Метони. Я разрываюсь на части. Сейчас я не могу уехать от Таши. Я нужна ей как никогда. Посылаю Тео сообщение и обещаю позвонить, когда вернусь домой. Расскажу, что планы поменялись и завтра я не приеду. Вообще не знаю, приеду ли. Ташино горе глубоко врезается мне в память, я переживаю из-за своей беременности и Ташиного оставшегося в живых ребенка.

Я стараюсь не погрязнуть в горе и сантиментах. Пусть ребенок не знает страданий. Избегаю мыслей о том, чего больше нет, сосредоточившись на хорошем, оно перевесит и поведет нас к будущему. Но что-то меня останавливает, и я не знаю, что делать.

* * *

В мамином доме холодно, несмотря на изнуряющую жару на улице. Я прохожу по комнатам, дом кажется пустым и безжизненным.

Отпираю мамину студию в саду. Запах скипидара навевает воспоминания. Кисти, засохшие в краске, прилипшей ко дну банок из-под варенья, тряпки с комками осыпающейся масляной краски. Открыв ящики, нахожу груды набросков углем, акварельных макетов и карандашных рисунков. Все большие, целые части были отправлены Арабель. Это просто каракули и этюды.

Я их перебираю – надо же чем-то заняться, – не переставая думать о Таше, горюющей в родильном отделении, где постоянное напоминание о том, что она потеряла, эхом отдается в коридорах. Хотя у нее есть выживший ребенок, невозможно думать о беременности, не вспоминая об утрате. Радость, которую мы так долго ждали, омрачена смертью, а ведь речь должна была идти исключительно о жизни. Бывает ли когда-либо одна без другой?

Поднимая стопки альбомов для рисования и возвращая рисунки в ящик, вижу, как из-под другого листа бумаги выглядывает очертание красновато-коричневого креста. Я тяну его за уголок: крест на башне с куполообразной крышей. Уровни башни замысловато изображены, как нижняя юбка платья.

Оттенки осенних коричневых цветов превращают карандашный рисунок в масляную пастель. Внизу страницы подпись маминой рукой: «Маленькая русская церковь близ Метони: день с Тобой».

Это должно быть о Григоре. «Ты». Я качаю головой, во мне борются противоречивые чувства: печаль, вина и гнев. Хочется разорвать рисунок в клочья. Почему ты не сказала мне, мама?

Возвращаюсь воспоминаниями к тому, за чем ездила в Метони: картине, которая занимала мысли, берегу, где они впервые встретились, запечатленному на полотне. Масса оттенков синего и желтого, море и песок, одинокая, идущая вдоль берега фигура – теперь, когда я видела оригинал, мужчина – это безошибочно Григор.

Маме удалось уловить сущность греческого света, волшебного и неземного. Их любовь воплощена в красках, бурлит в море, проносится по небу в каждом взмахе кисти. Они встретились между мазками. Решаю выслать Григору офорт с русской церковью. Ташина трагедия изменила мои планы, и я не знаю, когда смогу отдать картину лично.

* * *