Последней главы не будет

Друзья-подружки, коллеги по работе, соседи по дому – все они, как порванные в клочья фотографии, разбросанные ветром, остались в прошлой, как будто и не моей, жизни.

В тот день шел дождь.

Уже теплый, уже летний…

Я смотрела на него через окно.

Меня туда просто не пустили!

Хоронили моих родителей только Ада и Николай Валерьевич.

Профессор, друг нашей семьи, пришел в больницу, в которую меня отвезли сразу после случившегося, и сказал: «Так надо. Так будет лучше».

Ада пришла следом, в черном восхитительном платье, шелк и кружево, и повторила за ним эхом: «Так надо».

На поминки – «ладно, можно, но только под нашим контролем».

Я же хотела только одного: раствориться в теплом дожде.

Без права на возвращение.

Помню, на поминки меня собирала, одевала и укладывала мои волосы медсестра Маша.

Тогда я еще была уродиной: все лицо – как один большой синяк, грудь и руки в гематомах, будто чужие.

Я потом все спрашивала про эту медсестру у профессора (на время моего пребывания в обычной больнице он договорился с руководством, и мне дали отдельную палату и его личную сотрудницу, эту самую Машу), но по каким-то неясным причинам Николай Валерьевич ее вскоре уволил.

Маша и дождь.

Кремация – это огонь.

Пока Маша чесала мои космы, их там жгли.

Я не плакала.

Небо плакало вместо меня. Оно смывало все грехи.

С них, но не с меня.

Маша тогда сказала мне, что два года назад у нее умер годовалый ребенок.

В ответ я только спросила, что она сделала с телом.

Она ответила, что похоронила как положено в православии, то есть в гробу.

А они, чего, суки, не знали этого, что ли?!

Сестра-то моя с профессором?!

Родители были крещеные.

Ада с профессором взяли на себя абсолютно все хлопоты и расходы.

Нет, те малочисленные друзья родителей, пришедшие потом в небольшой и недорогой ресторанчик, они, конечно, тоже пытались проявлять заботу и участие, в первое время звонили мне на мобильный, предлагали любую помощь.

Но мне было все равно.

Какая же от них может быть помощь?

Малоимущие пенсионеры. Тем из них, кого еще держали на работе, типа крупно повезло…

Кроме вялого раздражения, эти звонки во мне ничего не вызывали.

Я и поминок-то не помню… Мне что-то такое давали, настолько сильнодействующее, что лица людей вокруг я видела только свиными и козлиными рожами.

Спасибо, что излишней патетики за столом не было, а то оскорбила бы еще кого ненароком, и, конечно, незаслуженно.

Люди-то ни в чем не виноваты…

А мне сложно было им всем объяснить, что там, между двумя старыми елями (куда сестра с профессором почему-то не только меня, они вообще туда никого не пустили!), в двух керамических урнах, они похоронили не только их, они похоронили вместе с ними и меня!

…Уже через месяц после похорон, через несколько дней после первой нашей операции, Николай Валерьевич умело и быстро овладел мною у себя в клинике, в своем просторном кабинете.

Мне не было противно, мне не было хорошо.

Мне было никак.

А потом пришла страсть.

Болезненная, исступленная, до беспамятства, до полного опустошения в голове.

Задним умом я еще тогда понимала: это как громкий и хриплый крик утопающего, рефлекторное желание выжить любой ценой!

И это желание на тот момент было у нас взаимным: у него впереди старость, у меня за плечами – слом.

Вот и столкнулись наши планеты без любви, без нежности, но с обоюдным желанием выжить в катастрофе, не отдавая другому ни частички души, но вбирая в себя все клокочущее отчаянье партнера!

Поначалу, покинув уже вторую по счету профессорскую клинику, куда меня определили после районной больницы, я жила у Ады.

Очень долгое время я просто физически не могла зайти в нашу с родителями квартиру.

Я отдала сестре ключи, и все необходимое она забирала и привозила мне оттуда сама.

Когда Ада вконец измоталась и устала быть при мне сиделкой, профессор предложил, чтобы я переехала к нему.

Со своей законной женой и детьми он к тому моменту не жил одним домом уже как минимум полгода.

На словах причина была озвучена так: «Они от меня устали».

Поначалу во всем, что не касалось секса, я была совсем пассивна.

Я почти ничего не чувствовала, даже боли, и на тот момент мой внешний мир стал состоять только из двух людей: профессора и Ады.

Они были хорошими для меня только потому, что я им зачем-то еще была нужна!

Но когда я стала немного приходить в себя, то поняла: теперь я у них навсегда, до конца моих дней, в неоплатном долгу.

Ни Ада, ни Николай Валерьевич не знали о том, что у меня есть свои деньги.

Долгое время я и сама об этом не вспоминала.

Ну, не так, чтобы очень много по нынешним временам, но той суммы, которая лежала на сберкнижке (да, вот так, по старинке!) в банке, было достаточно для того, чтобы самостоятельно оплатить поездку на Кипр.

Эти деньги я когда-то скрупулезно заныкивала на черный день, и даже родители об этом не знали.

Зачем ныкала?

Боялась, что родители болеть на старости лет начнут, а у меня с работой что-то пойдет не так.

До поездки оставалось еще три месяца, и самая главная проблема была сейчас для меня такая: как и когда переговорить о ней с профессором.