Последней главы не будет

Поездка за вещами на Пятницкую и обратно, уже с чемоданами, домой заняла у меня в общей сложности не более полутора часов.

С домработницей я не объяснялась, вещи не проверяла, если даже и оставила там что, все к лучшему… Значит, не нужно брать.

Какой-то дворник-таджик с нашего двора за сто рублей помог мне занести чемоданы в квартиру.

Папа, к счастью, в этот момент был увлечен просмотром военного сериала, который я закачала для него на свой ноутбук.

После той ночи, когда мы выяснили все что смогли и объяснились друг с другом, мы старались (и даже специально не сговариваясь!) больше не упоминать имя профессора в нашем доме.

Секретарша в клинике уж как-то слишком суетливо, как мне показалось, встретила меня и сказала, что Николай Валерьевич у себя в кабинете, и особо подчеркнула, что он там один.

Я постучалась.

За дверью послышалось раздраженное, нетерпеливое: «Да!»

На столе у профессора царил совершенно несвойственный ему хаос: личные папки клиенток, какие-то банковские распечатки, рентгеновские снимки были перемешаны в одну кучу.

Обычная его чашка с кофе сейчас соседствовала с коньячным бокалом, наполненным как минимум до половины.

Профессор сидел в своем кресле, спиной к двери.

Он курил сигару в распахнутое настежь окно.

– Привет.

Он медленно, как будто совсем нехотя, повернулся ко мне лицом.

Я сразу заметила, что профессор был достаточно пьян.

– Ну… чего пришла-то?

– Да вот… ключи принесла.

– На стол клади.

Для того чтобы расчистить место, он грубо подпихнул локтем кучу бумаг на столе.

В дверь постучали, и тут же, не дождавшись ответа, на пороге появилась его помощница:

– Николай Валерьевич! Мотятько отошла, кричит в крик, говорит, так больно!

– Дверь закрой.

– Но Николай Валерьевич?!

– Закрой, я сказал!

Помощница обиженно и громко хлопнула дверью.

От сквозняка часть кучи на столе, та, что была ближе к профессору, разлетелась и шлепнулась на пол, обнажив моему взору то, что было под ней скрыто.

Я увидела черно-белую фотографию.

На ней была моя мать.

Точно такая же фотография, на которой маме было лет тридцать, еще с незапамятных времен висела в рамке на стене в моей комнате.

Я машинально дернулась и, опередив руку профессора, схватила карточку.

– Зачем это у тебя?

– Зачем?! – Профессор взглянул на меня мутноватым, опустошенным взглядом. – Зачем? Любил я ее… А ты так и не поняла?!

Я сглотнула:

– В смысле?

– К сожалению, не в том… В смысле, она ему так и не изменила, если ты про это.

– Господи… Так ты про нее… про маму мою, что ли, тогда обмолвился?

Вместо ответа профессор издал горлом какой-то диковатый звук.

Мне стало не по себе.

– Гммм… Алиска, так ты коньяка, может, хочешь? Хотя нет, чего я тебе предлагаю, вали уж быстрее отсюда! Буторфанол ему коли, если терпеть не сможет. По осени особо эти боли обостряются… Если сама не найдешь – позвонишь Владлене Игоревне, она будет в курсе, сделает… С Адой больше не дружи, она была тут у меня разок… Скоро сиськи ей будем делать по себестоимости… Уроды все… Какие же все уроды…

Я положила ключи на стол и попятилась к двери.

И все-таки не удержалась:

– Так ты поэтому, да?! Ну, со мной?

– Поэтому, не поэтому, какое это имеет значение?

– Теперь уже никакого…

– Вот именно. Ты хорошая девка, Алиса. А она – не «хорошая», она богиней была, вот так… Найди себе мужика достойного, пока не поздно. А ему, запомни, одноклассничку моему хренову, – буторфанол. И вали уже быстрей отсюда. Я так устал…

Профессор сложил на стол руки и с явным облегчением уронил на них голову.

– Угу.

И уже приоткрыв дверь, я подумала и все-таки бросила через плечо:

– Спасибо… Дядя Коля.

– Прощай, – глухо упало мне вслед.

57

Почти весь май, полухалявный в связи с долгими праздниками, я навещал их довольно часто. Алису и ее отца.

Формат нашего общения с ней теперь стал таким… нежно-дружеским, по крайней мере, именно это мы оба демонстрировали и друг другу и ее отцу, как будто пьесу в четыре руки играли.

Но в какие-то короткие мгновенья, когда она проходила вплотную и мимо или садилась совсем близко, случайно или нет задевая меня рукой, или слегка касалась моего тела своим, – меня будто пронзал электрический заряд.

И вот опять мы с ней стали лгать, пытаясь поверить в то, что мы хорошие, бесконечно милые и нужные друг другу люди, но при всем при этом у нас вроде бы как нет пола!

Я не спрашивал прямо, ведь глупо это, да и не было подходящего момента, но чувствовал: она тоже хочет физической близости.

Я же не то чтобы чего-то боялся, я просто начал вспоминать свои старые страхи, понимая уже сейчас так остро, так ясно, каким чудовищно-нелепым было мое поведение!

И еще во мне постоянно возникало чувство вины перед Александром Захаровичем, который в это время был рядом с нами, или смотрел телевизор в комнате за стенкой, или допивал на кухне свой чай, пока мы, опуская глаза в пол, прилипали к друг другу телами в коридоре и, быстро опомнившись, как будто чего-то крадем, бросали спасительные: «Звони! Не пропадай! Обещаешь?» – «Обещаю!»

Я же все еще женат, и он прекрасно об этом знает.

И его всегда это будет беспокоить.