Последняя граница. Дрейфующая станция «Зет»

Вторая половина дня и вечер прошли быстро и в приятных хлопотах. Задраив люки, мы вырвались из добровольного ледяного плена. Факт этот имел символическое значение. После того как над корпусом субмарины сомкнулся ледяной полог, увиденные на станции «Зет» картины словно бы закрыло от умственных взоров моряков невидимым занавесом. Оборвалась физическая связь с ледовым лагерем, ставшим последним прибежищем мертвецов, которым суждено блуждать вместе со льдами в течение многих столетий. И когда связь эта разом нарушилась, ощущение ужаса и потрясения, преследовавшее моряков последние сутки, несколько притупилось. Мы как бы перевернули страницу страшной истории. Выполнив поставленную перед ними задачу, моряки подводного крейсера возвращались домой, испытывая чувство удовлетворения и радости от предстоящего прибытия в порт и увольнения на берег. Чувство это — чувство облегчения и веселья — можно было чуть ли не осязать. Но я не испытывал ни облегчения, ни радости; в душе у меня не было покоя: слишком дорого было для меня то, что я оставил в ледовом лагере. Не было мира и в душах Суонсона и старпома, Ролингса и Забринского. Они-то знали, что на борту находится убийца, на совести которого жизнь нескольких человек. Знал об этом и доктор Бенсон, но тот пока в счет не шел: он еще не пришел в себя. Мне очень хотелось, чтобы какое-то время он оставался в бессознательном состоянии. Ведь когда человек преодолевает пропасть, отделявшую его от бесчувственности, он теряет над собой контроль и становится чересчур многословным.

Некоторые из зимовщиков обратились к командиру корабля с просьбой рассказать им об устройстве субмарины. Помня о том, что я поведал ему утром, Суонсон скрепя сердце пошел навстречу любознательным, но недовольства своего ничем не выдал и по-прежнему улыбался. Отказать в подобной просьбе было бы невежливо, тем более что все секреты были скрыты от глаз непосвященных. Но согласие командира корабля показать гостям субмарину объяснялось отнюдь не его желанием выдать себя за светского человека. Если бы он отказал в столь безобидной просьбе, кое-кто мог бы насторожиться.

Экскурсию по кораблю проводил старпом, к группе экскурсантов присоединился и я. Не столько для удовлетворения собственного любопытства, сколько затем, что-бы наблюдать за реакцией зимовщиков. Мы обошли весь корабль, не были лишь в реакторном отделении, куда не допускали никого, и отделении инерционной навигации, доступ туда был закрыт и мне самому. Не подавая вида, я внимательно наблюдал за экскурсантами, но, как и предполагал, ничего не добился. Было безумием даже надеяться на что-то: наш «приятель» с пистолетом надел на себя маску, снять которую пока никому не удается. И все же я понадеялся, что повезет и мне выпадет один шанс из миллиона.

После ужина я помогал доктору Джолли, как мог. Ничего не могу сказать об остальных качествах ирландца, но лекарем он был превосходным. Он быстро и умело осматривал ходячих пациентов. Если было нужно, менял им повязки. Осмотрел и обработал раны Бенсона и Фолсома, после чего попросил меня сходить вместе с ним на корму, в дозиметрическую лабораторию. Лишние приборы были оттуда вынесены, на их место поставлены койки еще для четырех больных — братьев Харрингтон, Браунелла и Болтона. В лазарете помещались всего две койки, которые были заняты Бенсоном и Фолсомом.

Вопреки мрачным прогнозам Джолли, транспортировка из ледового лагеря на корабль Болтону ничуть не повредила, главным образом благодаря искусству и стараниям доктора, распорядившегося привязать больного к носилкам. Болтон пришел в сознание и жаловался на страшные боли в сильно обожженном правом предплечье. Доктор снял повязку. Кожи почти не осталось, рана представляла собой сплошной гнойник с красными пятнами. У каждого врача собственный способ лечить ожоги. Джолли предпочел накладывать на обожженный участок смазанную бальзамом алюминиевую фольгу, закрывавшую всю рану, и затем закреплять ее повязкой. После этого он сделал ему обезболивающий укол, дал снотворного, после чего велел дежурному санитару немедленно докладывать ему, как только Болтону станет хуже. Бегло осмотрев трех остальных пациентов и сменив им повязки, Джолли решил лечь спать.

Я тоже. По существу, я не спал две ночи. Накануне не смог уснуть из-за дикой боли в левой руке. Я буквально валился с ног от усталости. Когда я добрался до каюты, Ганзен уже почивал, а инженера-механика не было.

В ту ночь снотворное мне не понадобилось.

Проснулся я в два часа ночи, но мне показалось, будто спал я всего минут пять. Чувствовал я себя совершенно разбитым. Однако в ту же секунду сон с меня словно рукой сняло.

От такого шума проснулся бы и мертвый. Из репродуктора, висевшего над койкой старпома, доносился оглушительный, пронзительный свист, менявшийся по частоте каждые полсекунды, кинжалом вонзавшийся мне в барабанные перепонки. Даже преступник на дыбе не смог бы произвести больше шуму.